Тайны Гемайна (повесть)

Эта история началась у могилы эвенкийского шамана Хэгды Дяличи, похороненного в начале прошлого века на высоком хребте Гемайне, входящем в гряду возвышенностей водораздела двух рек — Нижней и Подкаменной Тунгусок.

Первая — Нижняя — прославлена в известном романе Вячеслава Шишкова «Угрюм-река», а вторая — Подкаменная — получила широкую известность в связи с выдающимся событием ХХ века, случившимся в её бассейне в 1908 году. Тело, названное Тунгусским метеоритом, очень низко пролетало над вершиной Гемайна как раз в тот момент, когда шаман находился там.

По легенде, он предвидел, знал место и время появления Духа Огня — Агды — и заранее поднялся на гору, где впоследствии сам себе с помощью духов и сородичей подготовил место вечного упокоения — на освящённой Огненным Духом вершине.

...Он родился и вырос в этих местах и от деда Шуленги — главного шамана — получил родовое наследство — способность общаться с духами и быть провидцем, лекарем, всемогущим вождём. Хэгды Дяличи пользовался большим уважением не только у сородичей, но и у шаманов других родов, кочевавших с большими стадами оленей по обширному бассейну обеих Тунгусок. Шаманская сила Шуленги делала его самым могущественным, самым почитаемым человеком во всём междуречье.

Но ни о хребте Гемайне, ни тем более о Большом шамане мы ничего не знали и, что называется, ни сном ни духом не ведали, направляясь туда, на место упокоения великого колдуна. О сне и духе нам пришлось узнать позднее, дорого расплачиваясь за наше глупое любопытство.

Эта история — не вымысел, это подлинные события, свидетелем и участником которых мне пришлось быть во времена моей юности. Факты взяты не только из моего путевого лирического блокнота, но и из геологического дневника, который я вёл по долгу службы как рабочий-коллектор, помощник геологов в их поисковых маршрутах.

Работавшие тогда на Тунгуске геологи, в их числе и я, давали подписку о неразглашении государственной тайны не только о земных недрах, но и обо всём, связанном с экспедицией. Нарушителей наказывали как преступников. Этот запрет не позволил мне раньше рассказать об увиденном и пережитом. И лишь через шесть десятков лет я решился поведать о том странном и мистическом, что случилось с нами в той экспедиции. Но, как говорится, лучше поздно, чем никогда. Надеюсь, читатель простит мне некоторые неточности в изложении фактов, имён, фамилий в моём автобиографическом повествовании при восстановлении событий теперь уже далёкого прошлого.

...Шёл четвёртый послевоенный год. Для скорейшего восстановления после войны страна остро нуждалась в природных ресурсах, велись ускоренные поиски алмазов. Этим занималась Тунгусская, а после обнаружения в бассейне одноимённой реки алмазов переименованная в Амакинскую (в народе её называли «медвежьей», так как «амака» на эвенкийском — «медведь») геологическая экспедиция — после такого открытия она не могла носить географического названия, привязанного к месту открытия стратегического минерала.

Алмазопоисковые партии экспедиции работали в бассейнах рек Нижняя Тунгуска и Вилюй, где впоследствии была открыта первая алмазоносная кимберлитовая трубка и началась промышленная добыча алмазов. К одной из этих партий — Илимпейской — приблудился и я.

...Караван нашей партии вышел из Ербогачёна в начале июня 1949 года. Он состоял из полусотни геологов и рабочих, двух семей эвенков-проводников и сотни вьючных оленей, которые несли геологический и житейский скарб.

На первую ночёвку наш караван остановился в семи километрах от Ербогачёна, на склоне пологого ягельно-кормовитого соснового хребта, когда уже вечерело. Освободив оленей от груза, поодаль от чумов проводников мы раскинули свой первый палаточный лагерь, состоящий из десятка разноместных палаток. За общим ужином у нас началось знакомство друг с другом, которое продолжалось весь следующий день.

Оказалось, что собрались тут люди почти двух десятков национальностей не с романтическим, как я наивно думал, а с длиннорублёвым интересом. Это были в основном золотоискатели, и ни одного опытного алмазника, знакомого с кимберлитовой магматической горной породой, содержащей алмазы. И нашему начальнику Владимиру Борисовичу Белову, мужчине лет сорока, с добродушным, располагающим к себе усатым лицом, одарённому житейской мудростью и добрым юмором, культурой и высокой порядочностью, пришлось практически с нуля учить этот «интернационал» поискам ценнейшего минерала. Поэтому распределение работников по маршрутным отрядам и подробный инструктаж об особенностях поиска алмазов и их спутников вёлся весь следующий день.

Этот день для меня был судьбоносным — решалась моя судьба: либо меня завернут домой, заканчивать десятый класс, либо возьмут с собой. Дело в том, что я не был оформлен на работу в экспедиции, не имел паспорта. Тайком от мамы, под предлогом проводов двоюродного брата Толи, который после окончания семи классов успел уже поработать четыре года и нынче завербовался в Амакинку, я сбежал в экспедицию.

На запросы по рации в контору и в мою семью был получен ответ: начальник экспедиции Пётр Иванович Куницын с согласия моей мамы дал добро на зачисление меня в штат Илимпейской партии. Так я начал свою трудовую жизнь среди геологов, тепло принявших меня в свою большую семью.

...Наш караван, целую неделю петляя вокруг болот, озёр и тундрочек, пробираясь сквозь завалы таёжных гарей, наконец подошёл к подножию главного хребта — Гемайна.

Этот подъём остался в памяти как самый тяжёлый и изнурительный. Мы начали его утром по холодку, когда поменьше комаров и слепней, так как душные в жару накомарники от туч этих насекомых всё равно не спасали. С распухшими лицами, изнемогая от жары, мы очень медленно поднимались на эту, казалось, бесконечную гору.

Особенно тяжко приходилось молоденькой мужественной матери-героине. Так мы называли невестку нашего проводника Андрея Каплина. Лена шла в нашем караване с месячным сыном. Своего первенца она везла на олене в берестяной обшитой ровдугой* люльке, уравновесив её с противоположной стороны потакуем — перемётной сумой.

Остановить караван даже на минуту было невозможно. Кровососы не позволяли замедлить движение, ведь олени находили спасение от этой жуткой летней напасти только в быстром движении и трении о деревья и кустарники. Поэтому Лена кормила младенца прямо на ходу, оберегая его от гнуса. Буйствующие от невыносимых укусов олени, отбиваясь от слепня рогами и ногами, постоянно угрожали жизни младенца. Сильное нервное напряжение доводило мать до слёз, хотя рядом с нею шли её муж и наш врач — пожилая опытная женщина, помогая молодой матери на ходу менять в люльке мокрую подстилку на сухую.

К вершине хребта его крутизна возросла, наша прямая тропа превратилась в зигзагообразную, а на каменистых россыпях стала просто опасной. Мать сняла люльку с малышом с оленя и понесла на руках. А мы — её муж, врач и я, как хороший знакомый молодой семьи по школе, попеременно помогали нести это крохотное сокровище.

И что удивительно, поднимаясь с драгоценной ношей по крутому склону горы, я не чувствовал усталости. Меня восхищала сила духа, мужество и выносливость этих детей тайги, умеющих выживать в лютых условиях холода, голода, овода и комарья, которые донимают их в каждое время года.

Но вот наконец, во второй половине дня, на кромке серой стены склона появился просвет. Лес на каменных россыпях поредел, появилась голубая полоска неба, и мы поднялись на высочайший в этих местах Гемайновский водораздел двух Тунгусок.

Он, неожиданно для нас, оказался не каменной грядой, а довольно широким плоскогорьем, высоко вознёсшимся над бескрайним океаном тайги. Редкие сосны, росшие тут, утопая в мягком белом ягеле, расцвеченном толокняночником и брусничником, не заслоняли горизонта и спускавшегося к нему усталого солнца. Скоро оно уйдёт на короткий отдых июньской белой ночи.

От открывшейся с этой высоты величественной панорамы просто захватило дух. Очарованные, мы замерли, залюбовавшись синевой таёжных далей, распростёртых на сотни километров. Выпаренная за долгий жаркий день влага лёгкой дымкой застилала горизонт, и синева тайги плавно переходила в бледную голубизну раскалённого неба. Мы вдыхали полной грудью напоенный ароматами горячей тайги воздух и не могли надышаться.

Вдруг кто-то прервал молчание:

— Ребята, а куда комары-то делись?

— Наверняка от восторга сдохли, — вызвав общий смех, ответил Владимир Борисович, и продолжил: — Если есть рай на земле, то он здесь — на Гемайне.

— Владимир Борисович! — обратился я к нему. — А почему вершина этого высочайшего хребта плоская и так густо уросла мхом? Обычно ведь вершины у высоких хребтов голые, каменистые и острые. А тут её как будто кто срезал.

— К сожалению, я ответить на этот вопрос не могу. Так что, мой юный геолог, ответ на него будем искать вместе, и надеюсь, разгадаем эту тайну. А их, этих тайн, у Природы великое множество. Тайна Гемайна у нас пока первая, и мы будем разгадывать её, изучая богатую местность горной речки Илимпеи.

— А может, вершину Гемайна срезал Тунгусский метеорит? — предположил я. — По гипотезе нашего учителя Коненкина Виктора Григорьевича, который изучал тайну метеорита, он перед падением очень низко пролетел над Гемайном, и его сверхвысокая температура могла разрушить вершину.

— Едва ли это так, — ответил Белов. — Я тоже интересуюсь Тунгусским дивом. Тело упало или взорвалось над землёй сравнительно недалеко отсюда и летело довольно низко над этим почти километровой высоты хребтом. С 1908 года, когда это случилось, прошло только сорок лет. А за это время сосны до такой высоты не успели бы вырасти. Хотя чем чёрт не шутит! Учёные говорят, что метеоритное излучение ускорило рост растений в десятки раз. Может быть, это действительно его работа. От резкого перепада температур скала растрескалась и рассыпалась на щебень, а он быстро зарос лесом и мхом.

Наш разговор заинтересовал многих наших работяг, и они, прекратив разгрузку, внимательно слушали. Начальник, увидев это, скомандовал:

— Давайте побыстрее освобождать оленей и обустраиваться. Завтра проднюем здесь, сделаем геологическую съёмку плоскости шурфами-закопушками и отдохнём от комаров в этой благодати.

Развьюченных оленей наши проводники Каплин Андрей и Докулин Степан с семьями увели на ягельное стойбище, значительно отдалённое от нас, и отпустили пастись. А мы все вместе стали ставить самую большую палатку-харчевню-столовую в центре табора, а затем вокруг неё все остальные.

В нашей, самой маленькой палатке, прозванной «цыплятником», мы жили втроём: Толя, я и Мишка Золотарь. Так он сам себя называл. Но мы, стесняясь, называли его Михаилом или Михой — по его просьбе.

Михаил, как самый старший из нас и опытный, считался нашим наставником. Очень энергичный, высокий, добродушный, с хорошим, открытым лицом парень не зазнавался, и взаимное доверие и откровенность между нами позволяли знать друг о друге многое. Он рассказал нам, что в конце войны немного повоевал, как говорит, понюхал, чем пахнет порох на фронте, был ранен, имеет боевые награды, учится в горном институте, проходил практику на Бодайбинских приисках и помешался на поисках золота... По всему нашему пути он не пропускал ни одной речки и ручья, чтобы не взять шлих в лотке, с которым он никогда не расставался. Он даже сделал лоток мне и научил промывать породу, получая шлих, и разбираться в нём.

Одержимый поисками, не думая об усталости и ужине, Михаил и на этот раз, дав нам команду устанавливать палатку, спросил:

— Когда мы поднимались сюда, вы слышали шум ручья?

— Слышали, но он ведь далеко, — ответил Толя, понимая, что Миха опять побежит с лотком.

— Это по тропе далеко, а напрямую — рядом, я сбегаю, проверю его и попутно ключевую воду принесу.

Сунув в рюкзак лоток, сапёрную лопатку, молоток и берестяной туесок, он, набросив его с ружьём на плечо, исчез.

Свой «цыплятник» мы поставили поодаль от табора, чтобы не слышать храпунов, рядом с палаткой ветеранов Шиловых, единственной в партии семейной четы, всеми уважаемой и загадочной. Я считал, что причиной соседства с Шиловской палаткой было то, что Михаил, по слухам, приходился им каким-то родственником, чуть ли не сыном.

Вскоре у харчевни раздался звон «вечевого» медного колокола, созывающего к общему котлу на «трапезу», как говорил Алексей Матвеевич Шилов.

Этот звон напомнил мне историю появления колоколов в катангской тайге, рассказанную нашим учителем Комарицыным. В период внедрения христианства и крещения эвенков некоторые купцы, помогая попам, дарили шаманам небольшие колокола, убедив их, что колокольный звон хорошо поможет им отгонять злых духов и собирать оленей к чуму — не будет нужды искать их. Однако колокола ни духов не отгоняли, ни оленей не собирали. Убедившись в брехне, один из обманутых шаманов оставил колокол на смолёвом пеньке.

 Через десятки лет мы наткнулись на него и забрали с собой. Благо, он оказался нетяжёлым — судя по клейму, пятифунтовым, а это около двух килограммов, и довольно звонким. Впоследствии нам иногда приходилось пользоваться его звоном, когда кто-то из нас блудил в маршрутах.

Тайга была богатой зверем и птицей. Геологам-алмазникам разрешалось без лицензий добывать в любое время года себе пропитание. Это хорошо дополняло наш рацион, и недостатка в качественном питании у нас не было. Трое молодых поварих добросовестно кормили нашу ораву.

...После сытной еды вся наша поисковая команда в благодатном бескомарье развалилась на спальниках в тени палаток и сосен. Только мы с Толей не ели — ждали своего вожака. У нас был уговор есть только вместе. Даже «заморить червячка» мы не могли, хотя он уже требовательно сверлил наши желудки. Мы оказались перед дилеммой: или нарушить уговор — сходить похарчевать, или идти искать Михаила — вдруг с ним что-то случилось? Решили искать. Но он пришёл сам, запыхавшийся и встревоженный. Сбросив с себя рюкзак, хрипло спросил:

— Потеряли меня? Извините, ребята. Думал быстро сбегаю, а оказалось, что это не ручей, а водопад в расщелине шумел. Вот и пришлось спускаться к его устью, где только и удалось взять шлих.

— Ну и нашёл что?

— Что-то новое намыл, вроде спутников алмазов, надо Белову показать. Но главное, ребята, я наткнулся, на кого, вы думаете? — перешёл он на шёпот. — На шамана! Вернее, на его могилу!

— Где?!

— Недалеко. Метров двести отсюда. Поедим и пойдём, я вам покажу, только об этом никому ни слова…

Подкрепившись в столовой, прихватив с собой снаряжённый рюкзак, мы пошли за Михаилом к его находке по вершине хребта. Он шагал впереди с ружьём озираясь, как будто чего-то боялся. Его тревога передалась и нам. Шли молча. Большую белую берёзу — редкость среди сосен на такой высоте — мы заметили издалека. Подойдя поближе, увидели гобчик*, по-эвенкийски хаки, и небольшой дощатый чум.

Толя спросил:

— Почему ты решил, что это могила шамана? Ведь эвенки всех своих сородичей хоронят под гобчиками.

— А вон, смотрите, на берёзе бубен висит.

Действительно, на воткнутом в ствол ноже висел шаманский бубен с лохмотьями истлевшей кожи и медными пластинами на ободках. На втором ноже, рядом, на красивой костяной резной ручке висел позеленевший медный ободок, видимо, от ритуального головного убора, а под ним на корнях берёзы лежала полуистлевшая шаманская одежда.

— Интересно, почему всё это не положили на могилу шамана под гобчик? — задумчиво проговорил Михаил, а Толя ему ответил:

— Говорят, что душа шамана живёт вечно, и даже после смерти он продолжает камлать и с помощью духов даёт людям удачу и лечит.

— А по-моему, этому бубну и одежде не нашлось под гобчиком места. Ведь шаман за свою долгую жизнь полно всякого добра накопил, — предположил Михаил. — Вот мы сейчас и посмотрим, было там место для бубна или нет. У меня есть лопатка, я аккуратно обрежу мох возле оклада гобчика, мы тихонько поднимем одну его сторону и посмотрим, а потом опустим его на место, и ничего не будет заметно.

— Да ты что! С ума сошёл?! — воскликнул я. — Разве можно тревожить душу шамана, накликать на себя беду?!

— Чё ты так переполошился? — засмеялся он. — Если трусишь, иди в цыплятник. Мы с Толей обойдёмся без тебя.

Я вопросительно посмотрел на Толю, тот согласно кивнул. Мне не хотелось прослыть трусом, и мы пошли к гобчику.

Издали он выглядел красивым сложным сооружением в виде купола. Мы видели его с торца, и казалось, что он парит в воздухе.

Удивлённый этим, я спросил:

— Вы видите это чудо?

— Вижу, — кивнул Михаил, — я понял, отчего это происходит. Смотрите, белый ягель полностью скрыл его основание, и поэтому кажется, что он не касается земли.

Мы какое-то время не решались подойти к странному сооружению, рассматривая его. Его прямоугольное основание, размером примерно метр на два с половиной, представляло собой раму из толстых и широких лиственничных плах, поставленных на ребро. На нём лежал эллиптический цилиндр, примерно метровой высоты, с круглым завершием — продолговатый купол, по длинной стороне размером с раму, но шире её примерно на полметра. Он был собран из струганных плах пятисантиметровой толщины, на нагелях, без единого гвоздя. Яркая синяя краска сохранилась на торцах и боках, нависших над основанием.

Середина купола потемнела, но не сгнила. Смолёвые плахи не поддались гнили за почти полвека. Михаил приподнял с купола тонкий слой листьев с хвоёй и удивился:

— Неужели кто-то ухаживает за могилой? Что-то совсем мало накопилось хлама за десятки лет.

— Едва ли, — ответил Толя, — сородичи по эвенкийскому обычаю за могилами не ухаживают.

— Может, духи очищают гобчик… — предположил я.

— Ты опять за своё! — раздражённо проговорил Михаил. — Нет никаких духов!

— А дух Агды? Ведь говорят, и я верю, что шаман Дяличи заранее знал, что именно над этим местом пролетит Агды, и в этот момент он был здесь и рассказывал, что чуть не ослеп и не сгорел от него, — возразил я.

— Не выдумывай! Совсем твоя башка задурманена, — усмехнулся он. — Да чтоб мне сгореть на этом самом месте, если это правда! Не будь трусом! Жизнь трусливых не любит!

— А тебя любит?

— Конечно любит, я ведь фартовый и смелый. Давай поспорим, что я сегодня ночую в этом чуме.

— Ты с ума сошёл! — воскликнул теперь уже Толя. — Ведь с этим шутить нельзя!

— А я не шучу! Давайте так: если я ночую, то вы неделю за меня шурфы копать будете, а если проспорю, то я за вас две недели вкалывать буду.

— Да иди ты к чёрту, нашёл, о чём спорить! — возмутился Толя.

— Ну ладно... А сейчас посмотрим и посчитаем духов под этим хаки.

Я ещё раз попытался отговорить смельчака от этой затеи, но не смог. К тому же любопытство и у меня взяло верх. Наш командир показал нам, как аккуратно лопаткой обрезать ягель у продольной кромки гобчика, а сам принёс две сухостойные жерди для подъёмных ваг. Подсунув их под углы основания, опирая ваги о пеньки, мы осторожно приподняли одну сторону гобчика, а затем под середину его оклада поставили толстый пенёк. Образовалась примерно полуметровая щель между окладом и землёй.

— Вот вам и медвежья пасть, — сказал Толя, — мне приходилось с отцом на охоте делать такие ловушки на медведей.

— Да... Такая пасть прихлопнет насмерть, — согласился я. — А вдруг челак внутри гобчика есть? Шаману сделали, чтоб никто не пакостил тут. Надо быть поосторожнее, можно попасть, как амака-медведь.

— А что это такое — челак? — спросил Михаил.

— Это как спусковой крючок у ружья, их называют насторожками. Например, тронешь какой-нибудь предмет там, и сработает как запал мины. Только не взрывом, а самим гобчиком. Рухнет и придавит, как клопа.

— А мы у этой мины запал заменили… Вон он, толстенный, под ребром ловушки стоит, так что никакой челак не сработает, — ответил Михаил. — Не бойтесь и внимательно смотрите, как я буду сейчас выпускать духов на волю. Только каждого пересчитайте, сколько их вылетит, чтобы потом их всех обратно собрать, не прогневить их хозяина, — пошутил он.

Шутник встал на коленки, сунул голову под гобчик и скомандовал: — Эй, духи! Мигом все на отдых, и по моей команде... — Он не успел договорить, как пенёк треснул и начал разваливаться, а гобчик опускаться на его спину. Услышав треск, командир отреагировал мгновенно, отвалившись назад. И неожиданно продекламировал:

— Так ведь можно и пропасть, если лезть в чужую пасть… — И усмехнувшись, добавил: — От страха стихи вылетели. Не зря говорят, что страх — отец стихов, а радость — их мать.

— Это похоже на предупреждение шамана. Не пускает Хэгды Дяличи к своей шаманской тайне. Зачем нам лезть к нему на рожон? Давайте заканчивать наше любопытство, — предложил я. — Опустим гобчик на место и пойдём в лагерь.

— Но ведь глупо не увидеть то, ради чего мы сюда пришли и чего ещё никто не видел, — возразил Михаил. — Мы сейчас заменим гниль на крепкую подпорку, приподнимем и посмотрим. Интересно ведь знать, как раньше охотники жили, особенно шаманы.

Тревожное предчувствие заставило меня ещё раз попытаться убедить его, что на шаманских могилах ничего трогать нельзя, особенно на этой. Дяличи был самым могущественным колдуном, учителем шаманов многих родовых племён, славился великим даром предвидения, оберегал от беды, имел очень много своих помощников, добрых духов, которые при лечении болезней изгоняли злых духов из больных, и вылечивали их. Но иногда на тех, кто его прогневит, напускал злых духов, которые преследовали, мучили человека всю жизнь. И только шаман мог избавить от преследования зла.

В детстве я видел соседку — красивую женщину, игравшую в куклы, испорченную духами, и видел, как шаман вернул ей разум своим камланием.

Рассказав это Михаилу, я снова попросил его не делать беды, но он ответил:

— Не бойся, ты ничего трогать не будешь. Трогать буду я, покажу вам, что там есть, и всё положу на место. Так что весь гнев шамана возьму на себя.

Я взглянул вопросительно на Толю. Он знал многие мистические истории и, махнув рукой, сказал:

— Эх, была — не была! Страшновато конечно, но будем просить душу шамана не обозлиться на нас, простить наше любопытство. Давайте посмотрим, чем сородичи обеспечили его для жизни на том свете.

— Не сородичи, а он сам, — возразил я Толе. — По обычаю, ему кладут на могилу под гобчик только то, что он сам себе приготовил. Не утаят ничего. Так как у эвенков честность превыше всего. Не зря ведь говорят, честней эвенков никого не бывает. Они верят, что шаманская душа и на том свете продолжает камлать — шаманить и помогать живым хорошо жить.

— Значит, и его духи продолжают жить вместе с его душой? — спросил посерьёзневший смельчак.

— Конечно! Потому и бубен, и ритуальную одежду они оставили на воле, а не спрятали под гобчик, чтобы все знали, кто здесь похоронен, и не трогали ничего. Кстати, вы обратили внимание, что эта огромная берёза здесь единственная, ведь они на такой высоте нигде не растут. А воткнутые в неё ножи с бубном и одеждой находятся почти на трёхметровой высоте. А это говорит о том, что берёза растёт очень быстро.

— Почему она так быстро растёт, мы разберёмся потом, а сейчас начнём ревизию музейных экспонатов Дяличи.

Михаил встал на коленки, скособочившись опёрся на локоть и осторожно вынул из-под гобчика кремнёвое ружьё с гранёным шомпольным стволом и привязанную ремнём к нему кожаную сумку. В сумке лежала натруска — пороховница с камнями — кремнями, несколько огнив — стальных фигурных пластин для выбивания из кремней искры. Искра, попав в пропитанную порохом берёзовую губку, воспламеняла порох на полке ствола у ружья, и происходил выстрел.

Внимательно разглядев ружьё со снаряжением, Михаил вынул причудливый фигурный лук, стрелы с наконечниками из какого-то металла, вероятно, бронзы, кожаный колчан и камусные* лыжи. Затем мы внимательно разглядывали расшитую бисером и цветным сукном зимнюю и летнюю обувь и одежду, кумаланы*, постель, посуду: котёл, ложку, кружку, медный чайник и красивый небольшой самовар. Разные амулеты, сделанные из дерева, кости, берёсты и камня, дополняли «приданое» покойного.

Каждый предмет, как заверил нас Михаил, он уложил точно на то же место, откуда брал. Мы с Толей не трогали ни один предмет.

Мы аккуратно опустили гобчик на место, убрали подъёмное оборудование, спрятав на крутом склоне хребта, заровняли новым мохом все следы и по пути к лагерю решили посмотреть чум, стоявший в метрах тридцати от гобчика. Именно в нём наш вожак собрался сегодня ночевать на спор.

Чум был сделан из колотых лиственничных досок, невысокий и неширокий — диаметром метра три. Потемневшие от времени доски не погнили, стояли не плотно — внизу были щели. Дверей у него не было. Несколько коротких досок, видимо, бывших когда-то дверями, лежали кучкой у входа в чум.

Мы заглянули вовнутрь. Пол в чуме весь урос странной травой, которая покрывала его плотным ковром. Трава имела какой-то необыкновенный цвет — она была не зелёной, а изумрудно-голубой. Такая же трава росла и вокруг чума. Следов кострища не было ни внутри, ни около него. Мы поняли, что в чуме никто никогда не жил.

— Глядите, какая тут красота и пустота. Кажется, здесь хозяйничают только духи, — задумчиво проговорил Михаил. — Вот к ним я сейчас и вернусь ночевать.

— Да ты что?! — воскликнул Толя. — Зачем тебе это?! Из-за спора что ли? Мы ведь пошутили!

— А я не шутил. Мне никакого выигрыша в споре не надо. Что-то перевернулось в моей душе, чувствую что-то неладное. Но это не страх, скорее любопытство. Ведь я никогда в жизни треплом не был и не буду им. Раз сказал — сделаю. И не уговаривайте меня.

Небо тем временем нахмурилось, откуда-то появились тучи, потемнело, и начал накрапывать дождик. Я попытался Михаила уговорить:

— Чум ведь нежилой, дождь перехлюпает тебя за ночь-то.

— Не сахарный, не размокну, сейчас спальник под мышку и айда сюда. Под дождём зато не сгорю и шутя спор выиграю. Худа без добра не бывает…

Вдруг со стороны гобчика донёсся плач ребёнка:

— Уа-а... Уа-а-а… Уа-а-а...

Мы испуганно переглянулись. У меня по спине побежали мурашки. Я растерянно смотрел то в сторону звука, то на Михаила и Толю. Они, побледневшие, чувствовали, видимо, то же, что и я.

Плач с небольшими перерывами переходил в вопль и затихал.

— Уа-а-а-а… Уа-а-а…

Мы всматривались в сгустившийся сумрак, пытаясь хоть что-то разглядеть, но ничего не видели. Это ещё больше страшило нас.

— Это плачет душа шамана, — прошептал Толя. — Она невидимая, высматривать её бесполезно… Надо уходить...

— А я попытаюсь её разглядеть, — заявил Михаил. — У меня ружьё, а с ним бояться нечего.

Шепнув нам, чтобы мы стояли и ждали его, он взял ружьё, пригнувшись, медленно, по-охотничьи бесшумно пошёл к гобчику.

— Пойдём за ним, — шепнул Толя, — вдруг шаман его парализует, что будем делать потом без ружья?

И мы догнали его.

Услышав нас, он оглянулся и приложил палец к губам. В этот момент плач прекратился. Но я заметил, что что-то серо-белое проплыло над гобчиком и скрылось за ним.

Мы осторожно, след в след, обошли вокруг гобчика, но никаких признаков чьего-либо присутствия не нашли. Я не сказал, что видел над гобчиком чью-то тень, боясь, что меня засмеют.

...По дороге к палаткам, под моросящим дождём, мы обсуждали пережитое и решили, что плакал там кто-то летающий, раз не оставил следов: либо птица, либо действительно душа шамана или его духи. Мы сговорились, что о том, что здесь видели, — никому ни слова.

В «цыплятнике» на подготовленных нами моховых перинах лежали развёрнутые спальные мешки. Михаил шёпотом попросил нас помочь зачехлить его спальник:

— Всё равно после такого не уснуть, лучше уж там что-нибудь узнать, чем здесь всю ночь в раздумье маяться.

Очередной раз мы его отговаривать не стали, зная, что это бесполезно.

Он, засовывая в чехол к спальнику запасные штаны, улыбаясь, пояснил:

— Не думайте, что я боюсь обделаться, это я беру на смену мокрым штанам, так как коленки у этих промокли в сыром голубичнике. Подсуну их на ночь под спальник, и к утру они будут сухими. И вы свои штаны так же просушите.

Взяв спальник под мышку и закинув ружьё на плечо, он ушёл.

А мы, заменив промокшие штаны, легли на спальники. Залезать в них нужды не было, ночь была тёплая. Мы лежали перешёптываясь, так как сна не было ни в одном глазу. Сильное потрясение давало о себе знать. Тишина белой загадочной гемайнской ночи казалась мёртвой — ни голосов птиц, ни ветерка, ни шелеста листвы, ни единого комарика с его коварной песней. Даже дождик стих, и казалось, что весь наш лагерь накрыло огромное облако ваты...

И вдруг... тот же жуткий плач, и где-то совсем рядом. Мы с Толей вскочили как ошпаренные. Сунув ноги в кирзаки, вылетели из палатки.

— Там что-то горит и кто-то плачет, — услышал я за спиной голос Шилова.

 И правда, в направлении гобчика мы увидели отблески огня.

— Надо народ поднимать, — предложил Толя.

— Не спеши, успеем, может, это всё мерещится, — проговорил ветеран, — сначала узнаем, что там такое, в тайге ведь всякое бывает. Дуня крепко спит. Пусть спит… А я сейчас мигом оденусь и побежим.

Он оделся, схватил ружьё с лопатой, и мы побежали на огонь. Когда оказались на поляне, пламя уже опускалось на землю, головёшки с треском и искрами сыпались в траву… Меня трясло не столько с перепугу, сколько от мысли, что Миха сгорел. В ушах звенели его слова: «Да чтоб мне сгореть на этом самом месте…» Я подумал, что шаманская душа сделала своё дело.

Но... на фоне догорающего чума мы увидели Михаила. Он стоял сгорбившись, опустив голову, держа в руках растянутый у ног спальник и ружьё, и ошалело глядел на догорающий остов чума. Его трясло как в лихорадке, а у меня отлегло от сердца — живой!

Алексей Матвеевич, удивлённо глядя на него, спросил:

— Это ты поджёг?

— Не, не я.

— А кто? Как ты здесь оказался?

— Я спускался вниз за водой, — стал рассказывать Михаил, — и на обратном пути наткнулся на гобчик и чум. Понял, что здесь похоронен шаман, вон, на берёзе его бубен висит. Ну и решил свою смелость проверить — ночевать в этом чуме на голубой траве, она в нём росла, вон она, и у нас под ногами.

— И правда, странная трава… Но как ты в дождь, в мокроту умудрился чум-то поджечь?

— Да не поджигал я…

— А кто тогда? Откуда огонь-то взялся? — допытывался дед.

И Михаил стал рассказывать.

— Я постелил спальник в чуме у входа, лёг с ружьём в руках — всё же мне страшновато было — и смотрел на гобчик. От него плач доносился, будто кто-то мучил ребёнка. Я внимательно наблюдал, хотел увидеть этого мучителя и ребёнка. Но разглядел на крыше гобчика что-то бело-серое. Вначале я подумал, что это косматая голова человека, а потом она превратилась в огромную птицу с большими горящими глазами. Она издала жуткий вопль, вроде как предсмертный крик ребёнка, и полетела на меня, крылья у неё были огромные, и она медленно ими махала… Я хотел в неё выстрелить, но руки не слушались, меня от жути как парализовало, я даже не смог поднять ружья…

Михаил замолчал, видимо, вспоминая, как это было. Молчали и мы, глядя на быстро потухающий огонь.

Пауза затянулась, и дед продолжил допрос:

— Так от чего чум-то загорелся?

— Н-не знаю… Наверно, от глаз этого летающего чудовища, они у него ярко искрились. Как только оно село на чум, он сразу сверху и полыхнул… Я едва успел выскочить, выбросил ружьё и выдернул из огня спальник, а штаны сгорели… Потом оно сделало круг над чумом и улетело в вашу сторону…

Михаил как вкопанный стоял у догорающего чума. А мы повели Алексея Матвеевича к берёзе и гобчику, показали усыпальницу великого колдуна. А затем сгребли головёшки в кучу, забросали землёй.

Когда мы вернулись к палаткам, все спали. Мы решили рассказать об этом только начальнику Владимиру Борисовичу, на случай, если проводники узнают о сгоревшем чуме.

Слава богу, пока всё обошлось благополучно. Но разыгравшаяся новая драма, связанная с шаманом, едва не ставшая трагедией, была у нас ещё впереди.

Никто из нашего «цыплятника» не мог и подумать, что эти гемайнские белые ночи превратятся из благодатных в кошмарно-жуткие из-за нашего бездумного любопытства, а его последствия будут преследовать не только нашу «храбрую» троицу, но и всех илимпейцев, как нас называли в экспедиции, так и не узнавших причину некоторых поисковых неудач.

Нам удалось скрыть даже от Алексея Матвеевича и Владимира Борисовича нашу кощунственную «ревизию» «музейных экспонатов Дяличи», как назвал Михаил содержимое гобчика.

…Утренний звон «вечевого» колокола, зовущего на завтрак, прозвучал необычно поздно. Начальник разрешил нам понежиться в бескомарной благодати почти до обеда, и мы, проснувшись как обычно, ждали зова в столовую и неторопливо беседовали.

— Как вы думаете, что это было? — вспоминая вчерашнее, спросил Михаил.

— Наверняка душа шамана.

— Вы верите в бабушкины сказки? А я не верю во всех этих духов, в мистику. В фарт верю, а в неё — нет.

— Фарт и мистика — это одно и то же, — возразил Толя. — Фарт — это тоже сверхъестественное. Ведь кто-то показывает тебе, где золото. Ты ведь неосознанно знаешь, где оно. Это мистика и есть.

— А вам страшно было? — сменил тему Михаил.

— А тебе, когда загорелся чум?

— «Нам, татарам, страхи даром

В нашей жизни не нужны.

Никаким они макаром

Не трясут у нас штаны!» — неожиданно спел Михаил.

Мы засмеялись, а Толя спросил:

— Разве ты татарин?

— Я не знаю родителей, в детдоме вырос. Говорят, на татарина похож. В детстве какая-то фамилия была, а потом почему-то помешался на золоте, все мои разговоры только о нём и были, вот тогда мне и приклеили прозвище Мишка-Золотарь, которое потом моей фамилией стало. А подрос — пошёл учиться на геолога, чтобы уметь золото искать.

— Ну и нашёл? — поинтересовался Толя.

— В Бодайбо со старателями находил. Говорят, я фартовый. Только себе я его не брал, потому что за ним смерть ходит. Моего отца убили из-за золота.

— Откуда ты знаешь?

— От Алексея Матвеича, друга моего отца, он тоже был старателем.

— От Шилова? — удивился Толя. — Разве ты не их сын?

— Нет. Но они с Авдотьей Васильевной для меня как родители. Говорят, волю моего отца выполняют, не бросают меня. Живём дружной семьёй.

— И давно?

— Сразу после войны. А до войны, ещё в молодости, они с моим отцом в одной старательской ватаге золотарили. Там отца и зарезали. А маму я совсем не знаю. Говорят, она при моих родах умерла, вот я в детдоме и вырос.

— А почему Алексей Матвеич сразу тебя не усыновил? — поинтересовался я.

— Потому что в тридцатых годах по доносу он врагом народа стал, десять лет дали. В Магадане под конвоем золото искал. Там и помогли ему старательский опыт и фарт. По разным приметам научился чуять, где золотая жила лежит. За находку богатой жилы его досрочно освободили, отправили штрафником на фронт. Его жена с двумя детьми под немцем была. Не успел он их освободить, погибли. Фашисты заживо сожгли. А он продолжал воевать, мстить за семью…

Михаил замолчал, опустив голову, задумался и как-то отрешённо проговорил:

— Наверное, я никогда не пойму, где он брал силы пережить эту трагедию. Наверное, зов жизни хранил его. Ведь он два года воевал. В самое пекло лез. Как говорят, в боях отличился и в госпиталях лечился. Там и встретил свою судьбу.

— Авдотью Васильевну? — догадался Толя.

— Ага, они познакомились во фронтовом госпитале после его последнего, очень тяжёлого, ранения. Она говорила, что каким-то чудом ей удалось прооперировать его. Буквально вытащила она его с того света и уже больше не отпустила от себя. У неё, как и у него, семья погибла в начале войны. Муж вместе с сыном — в Брестской крепости, а её успели эвакуировать с госпиталем на восток. Но она почти всю войну прослужила в прифронтовых госпиталях, до самой встречи с Алексеем Матвеичем уже под Берлином.

В нашем караване чету Шиловых уважали все, даже не предполагая, какой тяжкий жизненный путь они прошли, сколько человеческих жизней спасли, сколько их героических поступков отмечены наградами и офицерскими званиями.

Алексей Матвеевич выделялся среди нас высоким ростом, военной выправкой и не свойственным его богатырскому телосложению кротким нравом. Но в нужный момент он проявлял свой сильный, закалённый войной характер. Его преклонный возраст выдавали глубокие морщины на загорелом лице и совсем белые волосы.

А его Дуню, как он её шутливо называл — «подругу дней моих суровых, старушку милую мою», в нашем кочевом коллективе все просто боготворили. Имея богатый врачебный опыт, она очень внимательно следила за нашим здоровьем и особенно за качеством питания, контролируя санитарную дисциплину.

Она удивляла нас кипучей энергией и спортивной фигурой. Твёрдая, лёгкая походка делала её похожей на спортсменку в туристическом походе. Всегда приветливая улыбка на не знающем никакой косметики лице омолаживала её. Не верилось, что ей уже шестой десяток. Военные тяготы не смогли её согнуть.

— Да… Дела… — протянул Толя. — Вот, значит, почему…

Звон колокола прервал его. И мы засобирались на завтрак. На трапезные мероприятия мы обычно ходили впятером: «родители» — Шиловы и мы — «дети», как нас называли «старики».

По дороге в столовую Шиловы негромко разговаривали между собою.

— Алёша, мне приснился странный сон. Как будто мой Вовчик, как в детстве, плакал всю ночь, а я никак не могла его успокоить. И плач этот был как будто не во сне, а наяву… Я до сих пор его слышу.

Мы переглянулись, поняв, что дед ещё не рассказал ей о ночном кошмаре, и сейчас скажет, что это было действительно наяву. Но он, улыбаясь, нежно обнял её за плечо, прижал к себе, успокоил:

— К счастью, Дуня, это был лишь сон. Просто ты думаешь о сыне, вот и наснилось. Ты ведь вчера говорила мне, что ему сегодня бы исполнилось тридцать лет — круглая дата. Вот он и напомнил о себе во сне. Не зря говорят, что родственные души всегда живут вместе, даже после смерти…

И как-то вдруг, неожиданно, продекламировал, обращаясь ко мне:

— В веру есть широка дверь,

Целый мир в неё проходит.

Верь — не верь, но в эту дверь

Мы приходим и уходим.

Нет находок без потерь

В этом вечном хороводе.

Как и прежде, и теперь —

И теряем, и находим.

В вечном поиске живём

И всю жизнь находку ждём...

— Вы, Алексей Матвеич, оказывается, стихи сочиняете?! — удивился я.

— Нет, это я ещё от своего деда запомнил, — замедлил шаг Шилов, и мы отстали от спутников.

— Умные слова, как и веру, мы всю жизнь носим в себе. Он верующим и мудрым был. А если по-честному рассуждать, человечество без Бога не живёт. У каждой национальности он свой. Религиозные чувства любой национальности мы обязаны уважать, чтобы не превратиться в скотов и самоубийц. Это нам доказывают вечные войны.

— Значит, вы верующий?

— Конечно! И ты, сынок, и твои родители без веры не жили, хотя твой отец Иннокентий Михайлович дал тебе имя Ленина — главного безбожника, потому что верил в него, как в бога. А его последователи раскулачили твоего труженика, оклеветали и как врага народа угнали по этапу на десять лет на Колыму.

Это я знал, но я был просто ошарашен историей возникновения своего имени, так как не интересовался этим, и мама мне не говорила. Впоследствии она подтвердила слова Шилова. Но в тот момент я недоумённо смотрел на него.

— Удивлён? Я знаю о тебе больше, чем ты сам о себе. Но это и очень многое другое я буду хранить в тайне, так как дал слово твоему отцу.

— Отцу?!

— Да, ему. Мы подробно погорим обо всём позднее. А сейчас будем заправляться материальной пищей, так как от одной духовной «протянешь ноги посередь дороги», как говорил твой отец. Он удивлял меня житейской мудростью и большими познаниями. Я у него научился многому.

— Вы с ним на Колыме виделись! — догадался я. — Мне Михаил говорил, что вы там отбывали срок.

— Да, нас судьба свела в одном бараке и подружила, поэтому мне есть что тебе рассказать. У нас об этом будет большой разговор, а сейчас держи язык за зубами, следуй золотому правилу отца — он говорил: не всегда говори, что думаешь, и всегда думай, что говоришь.

...У трапезной меня ожидал радист Павлов Герман Степанович. Поздоровавшись, он с заговорщицкой улыбкой прошептал:

— У нас ЧП, видимо, потребуется срочная связь, после завтрака объясню, всё поймёшь.

Павлов был не только радистом, но и секретарём партийной организации, а по слухам, ещё и АСОм, то есть Агентом Содействия Охране государственных тайн какого-то ведомства. Он играл в моей экспедиционной жизни важную роль, так как я был приписан к нему генераторщиком — вырабатывал ток для рации ручным генератором.

Этим делом мне приходилось заниматься ещё в раннем детстве. Когда появились первые, ещё немые, кинофильмы и не было электростанций, нам, ербогачёнским пацанам, разрешали смотреть кино бесплатно, если мы крутили динамо, вырабатывая электроток для киноаппарата, в котором киномеханик вручную прокручивал киноленту.

Не имея двух копеек на билет, мы «зарабатывали» возможность посмотреть фильм добыванием света для киноаппарата — раскручивали генератор очень тяжело вращающейся ручкой, сидя на скамье, к которой он был приколочен гвоздями. Мы крутили его вдвоём, так как одной детской силы не хватало. А во время работы до седьмого пота на экране мы почти ничего не видели и приходилось, чтобы понять суть картины, попеременно крутить и смотреть её по два-три раза.

Я рассказал Павлову об этом. Он, с интересом выслушав, шутливо назвал меня профессором энергетики, посочувствовал, и у нас появились взаимоуважительные отношения, несмотря на большую разницу в возрасте.

Павлову было около сорока лет, высокий, стройный. Продолговатое лицо с небольшими русыми усиками ещё удлинялось клиновидной бородкой. Непременным элементом его костюма была шляпа с пристёгнутым булавкой чёрным накомарником. Он выделялся среди нас опрятностью, интеллигентностью и нетерпимостью к сквернословию. Его уважали и побаивались, как Шилова и Белова.

Таинственный шёпот радиста о ЧП и необходимости срочной связи меня не только заинтриговал, но и озадачил. Я понял, что мне опять придётся нудно и тяжко «ехать» на надоевшем «учаге»*. Так мы называли динамо-генератор, привинченный к складной металлической скамье с растопыренными ножками, на которой мне приходилось «ехать» при каждом сеансе радиосвязи, с большим усилием вращая ручки генератора, подавая электропитание рации.

Предстоящая «езда» после кошмарной ночи меня, конечно, не радовала, но приходилось мириться с этим, предчувствуя недоброе.

…Столовая у нас была не только местом кормёжки, но и штабом управления текущими делами партии. Рассевшись вокруг разостланных на земле клеёнок — «скатертей-самобранок», на которых была расставлена посуда с едой и питьём, мы позавтракали. Затем начальник партии раздал задания отрядам по геологосъёмке гемайнской вершины. Все поднялись, чтобы разойтись по местам, но неожиданно внимания попросил парторг Герман Степанович.

— Уважаемые наши дамы! — с улыбкой обратился он к женской половине отряда, — не посчитайте меня сумасшедшим, но прошу вас признаться, кто сегодня ночью произвёл на свет ребёнка? Его плач слышал не только я, но и многие другие. Поднимите руки, кто его слышал.

Более половины присутствующих подтвердили его слова. Кто с тревожной, кто с озорной улыбкой — все переглядывались между собой. Почти все женщины жили в одной палатке и знали, что никто не рожал, да и как можно было скрыть в таких условиях свою беременность? Но и они слышали жалобный детский плач возле палаточного лагеря и потому с недоумением пожимали плечами. Недоумевали и мужчины, слышавшие этот плач, высказывая самые безумные предположения. Но никто не смог найти хотя бы маломальского логического объяснения этому. Некоторые даже говорили о нечистой силе, которая, предупреждая, оплакивает нас перед большой бедой и что надо как-то её отводить.

Тревожно-загадочное явление всех взбудоражило и требовало немедленного объяснения.

Наш идеолог Павлов попросил Алексея Матвеевича, как самого умудренного человека, высказать свою точку зрения. Взоры устремились на ветерана, и он, смущённо улыбаясь, сказал:

— Надеюсь, вы понимаете, что я не Господь Бог и всего знать не могу. Объяснить это сложно. Можно только предположить, например, что это какая-то птица подражает плачу ребёнка. Говорят, что сова, филин и даже ворона иногда могут, подражая, издавать рычание, волчий вой, лай собаки и даже плач. Суеверные люди считают, что так плакать может душа неупокоённого человека. Надеюсь, что среди нас суеверных нет и ничего страшного с нами не произойдёт. Будем спокойно работать.

Алексей Матвеевич умолчал о нашем ночном приключении у шаманской могилы и рассказал только начальнику о найденном шаманском гобчике. Он убедил его не направлять поисковую группу на место захоронения шамана, так как ритуальные места аборигенов охраняются законом.

Владимир Борисович решил сделать геологическую съемку ритуальной местности сам и привлечь на помощь лишь нас, обитателей «цыплятника». Меня удивило, что он мне, а не Толе предложил консультировать его по интересным загадочным случаям и легендам, живущим среди местного населения, посчитав, что я, как абориген, должен хорошо знать эвенкийские обычаи и традиции.

Собрав маршрутное снаряжение — лопаты, кайлы, отбойные молотки, топоры, а также продукты питания, мы начали геологическую съёмку плоскогорья в направлении гобчика.

Останавливались во многих местах, снимая почву, исследовали структуру щебневой россыпи гемайнского плато. Делая неглубокие шурфы-закопушки, отбирали образцы горной породы, удивлявшие Белова составом химических элементов, которых здесь, как выразился он, не менее половины таблицы Менделеева.

В обеденный перерыв на белой ягельной площадке Владимир Борисович дал нам первый урок по геологии, пытаясь с первых шагов заинтересовать нас, показывая и рассказывая о великом разнообразии минеральных богатств нашей родной земли.

Для первой лекции он использовал шлих из лотка Михаила, взятого вчера в устье горного ручья. Разбирая его состав, он показал магнетит — тёмный порошок железной руды, разноцветные очень мелкие граненые, как цветные карандаши, кристаллы граната — спутники алмазов в кимберлитовом осадке, блестящие мелкие знаки золота в кварцевом песке и многое другое.

Я записывал в путевой блокнот название минералов, их свойства, как отличить их от схожих с ними. Не успевая записывать, я переспрашивал и просил говорить помедленнее, на что Белов заметил:

— Володя, я помню, как ты приблудился к нам. У тебя десятиклассное образование, знаешь многое. Но, судя по твоим вопросам, ты не видишь главное в причинно-следственной философии жизни. Учись находить причину и хватать её на лету как главное звено цепи, ухватившись за которое, можно вытащить всю цепь следственных явлений, рождённых причиной. Когда научишься этому, будешь успевать записывать и запоминать только нужное, выделяя рациональное зерно, отметая мякину. Извини за назидательность, надеюсь, что она будет тебе полезна.

Я стал записывать и это в блокнот, а он заговорил с Михаилом и Толей. Они допытывали его, верит ли он в мистические явления, согласен ли с объяснением Алексея Матвеевича о происхождении взбудоражившего всех ночного детского плача.

— Мне трудно об этом судить, я крепко спал и никакого плача не слышал. Но, судя по реакции и рассказам слышавших, это довольно любопытное и серьёзное происшествие. А если попытаться связать с шаманским захоронением, которое вы здесь вчера нашли, то это можно объяснить и мистикой. Но мы атеисты и мистическое для нас неприемлемо, хотя некоторые мудрецы в шутку говорят, что мистическое и коммунистическое — это одно и то же.

Он ничего не знал о наших ночных похождениях, и нам не хотелось, чтобы ему стало известно о сгоревшем чуме. По закону в ритуальных местах брать геологические пробы было запрещено, но осмотр их разрешён всем. Надо отвлечь его внимание от этого места. Но как?

Работа в тот день затянулась до глубокой белой ночи, в которой две зари — вечерняя и утренняя — встретились за горизонтом. Они нежно заалели в перистых облаках, ярко высвечивая контуры трёх остроконечных скалистых вершин нашего хребта, ушедшего вдаль на сотню километров.

От этих трёх вершин, слившись из двух притоков — Лимтэ и Лимтэкон, брала начало хрустальная речка Илимпея. В пойме этой горной красавицы нам предстояло исследовать недра и раскрыть тайные кладовые ещё неизведанного края. Начало этого исследования, как сказал Белов, мы заложили сегодня.

Работая увлечённо до самой ночи, мы не заметили, как оказались около гобчика, и — не узнали его. Пронзительно-алый цвет двух зорь, сливаясь и усиливаясь, залил всё окрест удивительными красками. Неузнаваемым стал не только гобчик, но и мы, и всё вокруг нас. Стволы редких сосен засветились малиновыми столбами, рассыпаясь снопами тёмных крон. У их подножия нежно-розово кипел ягельник, а одинокая берёза полупрозрачной свечой высилась на пунцовой поляне. Гобчик, как фантастический корабль, парил над землёй, багряно отсвечивая выпуклыми боками. И было тревожно и знобко в этой горяче-кровавой липкой красноте. Восторг от невиданной красоты сменился предчувствием чего-то недоброго.

— Смотрите, какими мы стали — как будто нас выкупали в красной краске! — воскликнул Владимир Борисович. — Я никогда такого не видывал. Чудеса да и только!

— Шаманские чудеса всякие бывают, — согласился я.

— Причём здесь шаман? Это просто чудо, сотворённое природой при встрече двух зорь. Здесь, на километровой высоте, кажется, что облака горят ярче, краски сочнее. И никакой мистики тут нет.

Погладив пальцами усы, он встряхнул рукой, как бы сбрасывая с пальцев краску, и глядя на гобчик, спросил:

— Интересно, кто ему сделал такое красивое добротное надгробие? Ведь эту форму надо было не только продумать, но и так мастерски сотворить.

— Эвенки говорят, что таким великим шаманам, как Хэгды Дяличи Хаки, укрытия для вечного покоя делают духи. А на самом деле, я думаю, он сам заблаговременно делал это для себя, может, даже не один год. Как фараоны свои гробницы.

— Удивляюсь, насколько прочно и добротно сработано, и из какого материала? Ведь не гниёт. Стоит десятки лет, и нет никаких признаков гниения, — и Белов начал снимать с купола многолетний слой хвои и мха.

Но я остановил его:

 — По местным поверьям, на гобчике нельзя ничего трогать, иначе накличешь беду.

Владимир Борисович согласился со мной, и мы направились к Михаилу с Толей, ожидавшим нас поодаль, чтобы вместе осмотреть шаманские принадлежности у берёзы.

И тут раздался истошный крик Михаила:

— Вон оно, на гобчике! Берегитесь!

Я и сейчас вижу искажённое страхом пунцовое лицо Михаила и его полные ужаса глаза… Мы обернулись и обомлели. На гобчике, от которого отошли всего на несколько шагов, сидело нечто с огромными пылающими глазами. Казалось, вся багровая заря влилась в них и ослепляющей мощью обрушилась на нас. Я как загипнотизированный смотрел в эти два кроваво горящих ока и был не в силах отвести взгляд, чтобы попытаться различить хотя бы контуры этого чудища.

Мелкая нервная дрожь растеклась по всему телу и начала переходить в тряску, которая и вывела меня из оцепенения. Постепенно приходя в себя, я перевёл взгляд на Владимира Борисовича. Он стоял как вкопанный и продолжал смотреть на гобчик, на котором уже ничего не было.

Я не слышал, как ребята подошли к нам и Толя спросил:

— Ну что? Очухались?

Его голос вывел из оцепенения Владимира Борисовича. Маска страха сошла с его лица, и он, быстро овладев собой, пошутил:

— Надеюсь, ничего лишнего в наших штанах не появилось?

Нас поразила сила его самообладания — всего через несколько секунд после парализующего страха он сумел выдать лёгкую шутку, сняв тем самым напряжение.

— Так всё же что или кто это был? Откуда появилось и куда делось это чудище? — спросил Белов.

— Я видел только огненные глаза, и больше ничего, — почти хором ответили мы с Толей.

— А ты, Михаил?

— А что я? Мне всё ясно, это была душа шамана.

— Душа шамана?! — удивился Владимир Борисович. — Ты веришь в духов?

— Верь — не верь, а теперь придётся в них поверить. Ведь другого объяснения этому нет. Мы все его видели, но не видели, откуда оно взялось и куда пропало. Получается массовое помешательство. И людям об этом не расскажешь — засмеют. Так что придётся нам помалкивать, — заключил Золотарь.

— Да-а-а… Нелепая ситуация… — задумчиво покрутил ус Белов. — Какая-то аномалия здесь присутствует. Странное совпадение: никогда не виданный свет двойной зари и появление этого жуткого чудища на гобчике. Что это? Галлюцинация или мираж? Но ведь померещиться может одному человеку, но не четверым! Кстати, Толя, что ты видел? Вы ведь смотрели издали, мы-то рядом могли чего-то не разглядеть.

— Я уже сказал, что видел только глаза. Они, как фары, осветили всё вокруг огненным светом. Что тут увидишь... А в общем, я тоже уверен, что это душа шамана. Говорят, она принимает любые формы — может быть и птицей, и зверем. Я думаю, что это как раз то, что мы сейчас видели. Она даже может обернуться лешим, таким, например, как тот, что мучил нашу сестру Клаву. Расскажи, Володя, ведь она твоя родная сестра.

— А надо ли? — усомнился я. — Ведь это длинная история, в двух словах не расскажешь…

— Надо, расскажи поподробнее, не стесняйся, — попросил Владимир Борисович. — О существовании леших ходит много легенд, и послушать местную мне очень интересно.

Мы ушли от гобчика и сели на брёвнышко у берёзы, и я стал рассказывать историю про ербогачёнского лешего.

***

В двадцатых годах, когда начал быстро расстраиваться Ербогачён, для печей потребовался кирпич. На окраине села, за кладбищем, соорудили маленький кирпичный заводик и стали формовать и обжигать кирпичи. Строители, видимо, не заметили сгнившего гобчика над могилой шамана, которая оказалась поблизости, и взяли на этом месте глину. Говорят, этим они выгнали душу шамана с места упокоения. Неприкаянная шаманская душа превратилась в лешего, который мог принимать разное обличье. Подражая голосу любого человека, он сводил людей с ума, уводил их за собой в леса и тундры, откуда они не возвращались, а иногда приносил потерявшихся домой полуживыми. Так, говорят, шаман мстил за свой нарушенный покой.

Люди боялись ходить в те места. Но, несмотря на это, богатые урожаи ягод и грибов совсем рядом с селом заманивали смельчаков. Многие ходили и возвращались довольные удачей.

А случилось это ещё до войны. Три пятиклассницы-подружки, много раз бывавшие со взрослыми в этих местах, тёплым августовским днём отправились за голубицей одни. Среди них была и моя старшая сестра Клава. Голубица в тот год уродила рясно. От кустика к кустику, от ягодной полянки к полянке — Клава и не заметила, как отдалилась от подружек. Уже и дно турсучка покрыто, уже и синяя тяжесть приятно оттягивает руку, а впереди снова и снова синеет-зовёт ягода…

Как рассказывали потом подружки, они услышали голос Клавы — она звала их на ягодное место. Девочки пошли к ней, но голос вдруг зазвучал совсем с другой стороны. Они вернулись, стали кричать, звать её, но она не откликалась. Подружки решили, что Клава, набрав ягоды, ушла домой. Но когда они возвратились в село, дома её не оказалось...

Мама сразу почуяла неладное. Все родственники и соседи кинулись на поиски. Несколько суток почти весь Ербогачён искал её по всем окрестностям, стреляли из ружей, звонили в пожарный колокол, но Клава как в воду канула. В тайге много хищных зверей, поэтому надежда найти её живой таяла с каждым днём.

Обезумевшая от горя мама то бегала со всеми искать, то часами стояла на коленях перед иконой Божьей Матери, вымаливая спасение Клавы.

— И вымолила? — неожиданно спросил Михаил.

— Не торопи! Имей терпение, — раздражённо остановил его Владимир Борисович и, обращаясь ко мне, попросил: — Расскажи, что с нею было, так, как будто сам это видел. Сможешь?

— Попробую…

Заблудилась она потому, что услышала мамин голос. Мама звала её к себе брать крупную голубицу. Клава пошла на зов, подумав, что мама догнала их, пришла, как бывало, вместе собирать ягоды. Но тут её голос неожиданно позвал с другой стороны. Клава кинулась туда, но мамы там не было. Голос менял направления, девочка металась за ним, пока не стало темнеть, и она поняла, что заблудилась. Заплакав, спряталась за выскорь — под корни упавшего дерева. Она дрожала от холода и страха, тучи комарья и мошек слепили глаза, забивали дыхание, жгли всё тело. Ни спичек, чтобы разжечь костёр, ни еды у неё не было, ведь она не собиралась в лесу ночевать…

В ночной темноте Клава вдруг услышала плач ребёнка. Обрадовавшись, в надежде, что рядом люди, она бросилась на голос, но он то замолкал, то вдруг появлялся всё дальше и дальше… До рассвета она гонялась за ним и, обессилев, упала в мох под елью. Обогретая уже восходящим солнцем, маленькая ягодница заснула.

Проснулась от укусов комаров, облепивших всё тело, оно горело как в огне. Пыталась отбиваться от кровососов еловой веткой, но иголки ещё больше жгли распухшие руки и ноги. Она поняла, что спасение от этого ада — в движении. Быстро бежать по пухлому кучугуристому мху было очень тяжело, и она в бессилии упала лицом в мох. Он был прохладным. Открыв глаза, Клава увидела среди зелени оранжевые огоньки — морошка! И тут она вспомнила, что со вчерашнего утра ничего не ела, а свой турсучок где-то потеряла. Она стала жадно рвать крупную сочную ягоду и быстро насытилась.

Успокоившись, Клава вспомнила наказ мамы: возвращаясь из лесу домой, нужно идти на солнце. Не сообразив, что утром оно в другой стороне, девочка пошла на солнце, всё дальше и дальше удаляясь от родного села. Она услышала ружейные выстрелы, но тут среди ёлок появился старичок. Он был невысокий, коренастый, весь такой белый, просторная холщёвая рубаха в заплатах подпоясана толстой верёвкой, белые штаны свободно болтаются на крепких ножках. Одной рукой он гладил длинную белую бороду, а другой поманил Клаву к себе. И она пошла… Когда выстрелы затихли, старичок исчез. Клава огляделась. Кругом молчаливая стена леса, а рядом редкие молодые сосёнки да под ногами малюсенькие ёлочки кукушкиного льна, низкий кустарник покрыт длинными космами чёрного мха, багульник пряным ароматом дурманит голову. Она поискала солнце, но тут опять объявился старичок, и снова стал манить за собой…

И она шла, шла…

Несколько раз ей встречались сохатые, волки, медведи. Они хотели подойти к девочке, но старичок появлялся ниоткуда, отгонял зверей и опять растворялся в воздухе. Потом являлся снова, молча звал её идти за ним — приводил то к ягодам, то к роднику и исчезал.

Клава слышала рассказы о лешем и поняла, что это он водит её по тайге. Она с отчаянием подумала, что ей уже никогда не вернуться домой, и ей стало всё безразлично. Она перестала есть и пить, и в беспамятстве всё шла и шла за стариком... Она уже не чувствовала своих распухших ног, не обращала внимания на разорванную кофточку, на горевшее от укусов тело и всё шла, шла… А когда совсем обессилела, старичок стал носить её на закорках с места на место, а потом принёс и положил на крыльцо крайнего дома в какой-то маленькой деревне.

Этот дом находился в двадцати пяти километрах от Ербогачёна — в Анкуле, и принадлежал Колесникову Ивану Ивановичу. Он рассказал, что на рассвете залаяла собака, и он, выйдя на крыльцо, обнаружил девочку. Она лежала в забытьи, вся оборванная, распухшая от укусов. Он сразу понял, что это её уже несколько дней ищут жители Ербогачёна, ведь и его семья тоже искала её в окрестностях своего хозяйства.

Они с хозяйкой немедля приплавили Клаву на лодке в Ербогачён. В пути им удалось привести девочку в чувство, они отпаивали её молоком и настоем целебных трав. Домой Клаву занесли на руках. Наша милая, родная маленькая труженица, главная помощница мамы, была неузнаваемой.

— На всю жизнь мне запомнилось её окровавленное, распухшее, со щёлочками глаз лицо, изъеденное комарами, её избитые босые ноги, не прикрытые разорванной в клочья одеждой загноившиеся раны на руках и ногах. Не забыть никогда, как мама кинулась к дочери, и как радость со слезами навзрыд сотрясала их исстрадавшиеся тела и души.

Весть о спасении девочки мгновенно разлетелась по селу. И хоть в те годы люди сами жили небогато, многие, увидев состояние измученной девочки, приносили кто мазь, кто настои трав, кто молоко, хлеб, конфетки, а кто и одежду и обувь.

…Мои собеседники, внимательно слушая, сочувственно глядели на меня.

— Извини, Володя, что я заставил тебя вспоминать это трагическое событие в вашей семье, — сказал Владимир Борисович. — И всё же мне очень интересно, каким был этот её мучитель и спаситель. Каким она его ощущала, материальным или бестелесным?

— Клава говорила, что он был никаким — ни живым, ни мёртвым, ни тёплым, ни холодным. Он не говорил ничего, но она его понимала, он просто манил её, и она не могла не идти за ним. А когда она пыталась взять его за руку, то её рука проходила сквозь его руку, как сквозь воздух.

— А что она чувствовала, когда он её носил на спине? — поинтересовался Михаил.

— Этим вопросом я её особенно донимал. Когда я был ещё маленьким, слышал историю, как леший катал двух мальчишек на плечах, а потом принёс их в деревню и положил спящих на завалинку. Так вот я мечтал тогда поездить на лешевой спине. Но Клава говорила, что ничего не помнит… А когда мама услышала наши разговоры и моё желание покататься на лешем, она категорически запретила нам и всем близким даже вспоминать об этом кошмарном событии в жизни нашей семьи. Она опасалась, что Клаву будут считать сумасшедшей. Всякие разговоры о нашей мученице стали запретными. Вскоре её вылечили, и всё пришло в норму.

Вначале к ней многие относились сочувственно, сострадали, и это часто заставляло её чувствовать себя ущербной. А некоторые считали её героиней, кое-кто даже завидовал, что она выжила в смертельной опасности и теперь ей судьба подарит счастливую жизнь.

…Но, забегая далеко вперёд, за временные рамки повествования, скажу, что её счастье, видимо, заблудилось с ней в лесу и так и осталось там. Её израненное в детстве этой трагедией сердце срослось с открытыми для неё сердцами сестёр из нашей многодетной семьи. Она всю свою жизнь и любовь подарила им — Миле, Валерии и Анне, помогая растить, воспитывать их детей, так как собственную семью не имела и даже не пыталась создать. Почти вся её продолжительная жизнь прошла вдали от её северной суровой родины, вызывающей горькие воспоминания, так и не позволившие ей вернуться к маме…

***

Обсуждая мистическую историю моей сестры, мы не заметили, как поднявшееся, но невидимое за тучами солнце растворило зловещую красноту зари. Хмурое небо свинцовой тяжестью навалилось на нас, уставших после бессонной тревожной ночи. Тяжёлые рюкзаки с образцами усиливали этот гнёт. Возвращаясь в лагерь, мы медленно плелись друг за другом по сухой, без росы, тропе, обдумывая произошедшее. Я шёл замыкающим, оглядываясь и всё время чувствуя, что кто-то смотрит мне в спину. Но вокруг никого не было.

И вдруг я увидел медведя, медленно идущего параллельно нашей тропе, метрах в тридцати от нас. Он шёл то поднимая, то опуская голову и глядел в нашу сторону.

— Смотрите! Медведь!

Мы остановились, зверь — тоже. Михаил, сбросив с плеча ружьё, приготовился стрелять, но Белов остановил:

— Не стреляй! Он идёт в харчевню, позавтракать с нами. Поест и уйдёт своей дорогой.

— А может, это шаман? Говорят, что они в медведей превращаются, — предположил Толя.

— Тем более покормить надо! Глядишь, сытый и простит все наши грехи.

— Вы всё шутите, а ведь это зверь. Кто знает, что у него на уме. Нападёт и сожрёт! — возразил наш охотник.

— Не тронет он нас. У нас с ним разные дороги. У него своя, у нас своя. Он идёт рядом, а не за нами. Так что бояться нечего.

Мы глядели на медведя, а он исчезал прямо на наших глазах, будто растворялся в воздухе.

— Что за чертовщина! Куда он делся? — удивился шутник. — Неужели нам опять мерещится? Пойду, посмотрю...

Через несколько шагов он вдруг остановился.

— А куда идти-то? Я потерял место, где он был.

Михаил показал на две сосны, а Толя заспорил, что медведь был у куста ольховника. Мы побывали и там и там, но нигде никаких следов не оказалось.

— Он что, на крыльях улетел что ли? Может, его вообще не было? — спросил Михаил. — Опять все дружно чокаемся?

— Одному могло померещиться, но мы же все вчетвером его видели! — поддержал его Владимир Борисович. — И правда, чертовщина какая-то!..

Мы растерянно молчали, переминаясь с ноги на ногу. Наконец начальник скомандовал идти в лагерь.

Тревожно озираясь, мы пошли цепочкой. Её замыкал Михаил с ружьём. Я шёл за Беловым, тяжело дыша, едва переставляя ноги, вдруг ставшие ватными. Владимир Борисович, заметив это, остановился и предложил мне поменяться рюкзаками, так как мой с камнями был очень тяжёлым, но я отказался. А он, как бы не слыша меня, воскликнул:

 — Ну это уже перебор! Почему такие необъяснимые странные картины преследуют нас? Неужели действительно существуют в природе магнитные аномалии, так воздействующие на психику человека? Как понять и проверить, что реальный факт превращается в иллюзию, а мы не можем ни опровергнуть, ни подтвердить происходящее. Что вы думаете об этом? Как нам быть?

— По-моему, нам надо помалкивать в тряпочку и делать вид, что ничего не произошло, чтобы не стать посмешищем, нам ведь никто не поверит, осрамимся только, — не переставая озираться вокруг, предложил Михаил. — Ну и немедленно сматываться отсюда, пока проводники не пронюхали про наш разбой.

— О каком разбое ты говоришь? — спросил Белов.

— Да это я так... — в замешательстве начал бормотать наш храбрец, вспомнив, что начальник ничего не знает ни о «ревизии» в гобчике, ни о сгоревшем чуме. И, выкручиваясь из щекотливого положения, добавил: — Это я от страха не могу до сих пор отойти, вот и брякнул о разбое...

По иронической улыбке Белова я понял, что Михе не удалось убедить его в искренности оправдания, и он обратился к нам с Толей:

— А вы, братцы, что скажете о разбое?

Толя пожал плечами, а я, смутившись, решил уйти от ответа вопросом:

— Разве мы можем знать, что у него на уме, и отвечать за его бряканье?

— Эх дети-дети, — укоризненно глядя на нас, тяжело вздохнул наш учитель. — Неужели вы думаете, что я не понял, что он не просто брякнул, а проговорился о разбое, о котором я не знаю, но догадываюсь, что именно он стал причиной наших страшных происшествий. А вы это скрываете. Но ведь знаете, что всё тайное неизбежно становится явным. И чем раньше оно проявится, тем лучше. Ведь ваша тайна становится ядовитой, а яду нужно срочно выработать противоядие, оно должно помочь нам предотвратить наши неудачи в дальнейшем. Как видите, все эти нелепые явления вынуждают нас верить в мистику, а есть ли противоядие в её мире, нам же неизвестно. Но надо верить, что мы это узнаем и найдём его.

Слушая Белова, мы стояли понурившись, переглядываясь исподлобья, не зная, как быть. Михаил под его испытывающим пристальным взглядом выдавил из себя предложение посоветоваться с Шиловым и проводниками, так как они наверняка знают больше нас об этой мистике и могут посоветовать, как от неё избавиться.

— С Шиловым можно посоветоваться, — согласился Белов. — А вот с проводниками... Вы утаили ваш разбой от меня, а как откроете тайну им? Что они сделают с нами, узнав обо всём? Надо сначала подумать, а потом делать. Запомни это золотое правило, Золотарь!

Мы вернулись в лагерь. У нашей палатки горел костёр, около которого сидели, разговаривая с Алексеем Матвеевичем, проводники. Увидев нас, они встали, чтобы поздороваться за руку. Владимир Борисович жестом усадил их. Сбросив рюкзаки, рядом с ними устало сели и мы.

Глядя на проводников, я вспомнил недавний разговор с Шиловым, когда он назвал их антиподами, удивив меня точностью определения. Действительно, как внешностью, так и характером они являлись полной противоположностью. Объединял их только возраст — им обоим было примерно по 60 лет.

Степан Докулин был высокого роста, сутуловатый, с продолговатым морщинистым лицом, обрамлённым седой бородой, с грустными глазами. Его называли молчуном-стариканом, не понимающим шуток.

А Андрей Каплин, прозванный Андреем Малым, был низенького роста. Его округлое скуластое лицо с живыми карими глазами, с реденькими усами и бородкой располагало к себе. Словоохотливый шутливый дед иногда учил меня эвенкийскому языку, а сам учился русскому, порой коверкал слова, смеясь над собой.

И на этот раз Андрей со свойственным ему юмором спросил:

— Дак чё, мужуки, полно алмазов нагребли и еле ноги приволокли, можно домой заворачивать, нечего на Лимпее делать будет?

Владимир Борисович в тон его шутке с улыбкой ответил:

— Завернём мы домой или нет, будет зависеть от вашего ответа на вопрос: почему вам не спится, что пришли в такую рань?

— Да ты чё, бэйё, — ответил Андрей, — разве можно спать, когда такой огонь на небе у вас пластал. У нас на низу такого не было. Вот мы и подумали, пожар пластат, и прибежали спасать вас. Мы тут все были, а когда увидели, что ничё не горит, Иван с бабами и ребятишками ушли домой, а мы остались вас дожидать. Вот огонёк накалили и сидим с Матвеичем говариваем. Я такой заря никогда не видел, шибко долго горел, а это, однако, к худу, беда будет...

— Почему ты так думаешь? Примета есть или чутьём чуешь?

— Не знаю, такой огонь на небе первый раз видел, шибко долго горел. А большой заря к добру не быват.

— А ты, Степан Иванович, что думаешь? — Белов обратился к Докулину, — тоже худа ждёшь?

— Откуль мне знать? Может, худо, а может, ничё не будет. Почё гадать? Чё будет — то будет... — ответил, раскуривая трубку от уголька.

— А вы с какой добычей приташшились? — спросил Андрей. — В мешках-то, видать, всякого добра полно, шибко сгорбатили оне вас.

— Да, нашли кое-что, богатый у вас Гемайн.

— Наверно, и золото, и топорный камень, и польско сэрэбро накопали ?

— Это про какой топорный камень и польское серебро ты говоришь? — с удивлением спросил Белов. — Топорным камнем, наверное, ты называешь железную руду — магнетит, а вот о польском серебре впервые слышу, даже представления не имею.

— А откуда тебе его знать? Его никто не знат. Оно в серёдке белого камня запрятано. Когда камень расколотишь, тогда и увидишь его в ямке. Оно блестит сперва белым как сэрэбро, а потом жёлтым, как золото. Хитрый какой-то. На ладони зелёный, кожу жгёт, шибко больно... Говорят, что это шаманский камень.

— Да это же медный колчедан, из него серную кислоту добывают и металл, — догадался геолог. — Ты его нам покажешь?

— Без меня вы его не увидите, хоть сидеть на ём будете.

— А ты как его увидел?

— Я сохатого там добывал, огонь клал на белых камнях, вот оне и раскололись, я и увидел в серёдке ямку с сэрэбром. Но я никому его никогда не показывал и не рассказывал про ево. И не слыхал, чтобы кто говорил о нём, он на виду не быват, шибко хитрый, на свету сперва желтеет, а потом рассыпацца. Говорят, шамански духи его прячут или собирают себе, а шаман потом зелёным раны лечит, говорят, быстро заживат.

— Тебя лечил?

— Меня — нет, а вот его отца лечил, — Андрей кивнул на Докулина. — Его медведь драл, этим камнем вылечил почти мёртвого.

— Давно ли это было?

— Шибко давно, когда его звали Хэгды Дяличи, ишшо до того, когда по-русскому стали звать Андрей Большой.

— Что-то я не совсем понимаю...

— Я поясню, — включился в разговор Алексей Матвеевич, — мы тут перед вашим приходом разговаривали об этом, и я понял, что после крещения эвенкам давали русские имена и шаману Хэгды Дяличи, который похоронен на Гемайне, дали имя Андрей Большой. А вот наш Андрей, оказывается, родной брат Андрея Большого.

— Как это получилось, что в одной семье оказалось два Андрея? — удивился Белов.

— А это когда Большой помер, я родился, вот мне и дали его имя, чтоб не забывать про него.

Тут я от удивления рот раскрыл и ошарашенно-испуганно смотрел на Андрея, представляя могущество его брата. А он, рассмеявшись, спросил:

— Чё, бэйё, так перепужался-то? Небось думашь, что я тоже шаман и злых духов на тебя напушшу? Не бойся, я не шаман и, наоборот, от беды тебя хороню. Мы с тобой свои. Мой Иван тебя шибко любит, души не чает.

Напоминание об Иване высветило в моей памяти безрадостные картины тяжёлого военного времени, нашего голодного и холодного школьного детства. Мы учились с ним в одном классе, он жил в интернате, что рядом с нашим домом, и часто обитал у нас со своими младшими братишками и сестрёнками. Мама, по договорённости с их родителями, приглядывала за детьми, когда промысловики уходили в тайгу. Они добывали пропитание и нам — иногда привозили мясо, рыбу. Приносили тёплую одежду и обувь, помогая маме растить нас, несмотря на запрет помогать семьям врагов народа, к коим относилась и наша семья. После школы Иван исчез из поля моего зрения. И только через несколько лет судьба снова свела нас в нашем караване, с его красивой, скромной и мужественной женой и с их ребёнком-первенцем.

Эти воспоминания непроизвольно прервали наш обостряющийся разговор. Андрей понял причину затянувшейся паузы, почувствовав, что я вспоминаю самые жуткие моменты своего безотцовского детства. Поразительно, что в это знойное летнее время в памяти всплыла лютая зима, угрожающая нам не только голодной, но и холодной смертью. Спасаясь от неё, мы с сёстрами таскали на санках из лесу дрова по перемёрзшему снегу, как по песку, в жгучем, перехватывающем дыхание морозном тумане, обмораживая лицо, руки и ноги из-за ветхой одежды и обуви. Вспомнился и Андрей с оленями и нартами, подвозивший дрова, чем спасал нас от лютых морозов. И в этот момент я услышал его голос:

— Я знаю, бэйё, что ты сичас думаш про дрова. Но ты не бойся, я к тебе худо не подпушшу. Хоронить тебя от ево буду, — повторил он своё обещание.

Его слова настолько поразили меня, что я испуганно спросил:

— Ты читаешь мои мысли или заставляешь меня вспоминать лютую зиму и тебя-спасателя?

Пытаясь хоть что-нибудь понять, я хотел заглянуть в его глаза, но он спрятал их в прищуре озорной улыбки. Ласково взяв меня за руку, заговорил:

— Не бойся, бэйё Ладимир, — он так называл меня ещё в детстве, когда бывал у нас. — Я тебе худа никогда не дам, только хоронить от ево тебя буду. Я читать голову умею и заставлять думать тебя не надо, ты сам умный и хорошо думаш: летом — про зиму, а зимой — про лето, и согревасся и остужасся. Вот я и угадал, чё в твоей голове… Вера у меня така.

Я растерянно смотрел на него, не зная, что сказать, так как вера в его слова, что он угадал случайно, у меня не появилась, а убеждение о его сверхъестественных способностях, наоборот, укрепилось из-за его умения «читать голову».

Мужики, о чём-то разговаривая между собой, видимо, прислушивались к нам, так как Владимир Борисович, заметив моё смятение, спросил:

— Это вы о чём говорите? О шамане что ли?

— Да это мы про войну, да про его отца Иннокентия споминам. Мы с его отцом друг другу помогали, пока кто-то не наврал на него, что он враг народа, и его в тюрьму не угнали, — ответил Андрей. — На десять лет посадили, а сичас мне Алексей Матвеич сказал, что ему ишшо десять лет добавили, за то, что хотел убежать из тюрьмы. А как не побежать, если совсем невиноватого мучат столько лет поганы люди.

Тяжело вздохнув, Андрей достал из кармана трубку и, сунув в кисет, стал набивать её табаком. Я в недоумении смотрел то на Андрея, то на Матвеевича, пытаясь осмыслить услышанное, ведь мы со дня на день ждали отца домой, так как срок его наказания истёк. И не слышали ни о побеге, ни о новом сроке.

— Как это понять? — спросил я Матвеевича.

Однако он, укоризненно глядя на Андрея, в замешательстве начал говорить, что они не поняли друг друга, что он рассказал не о моём отце, а о другом человеке и извинился за недоразумение.

— Ну ладно, не извиняйся, я как понял, пусь так и будет, — ответил Андрей. — Мы оба хорошо знаем Инокентя, зря я сказал чё не надо было говорить. Ты не ругай ни себя, ни меня, пусь бэйё сам разберётся и простит нас. У него своя вера, пусь он и живёт с ней. Ведь без веры жить никак нельзя. Давай лучче поговорим о погоде. Я думаю, большой буря и гром будет, заря-то на небе не зря пластала. Надо думать, как спасаться от неё. — И хитро поглядывая на нас, стал выколачивать пепел из трубки о головёшку из костра.

А Матвеевич улыбкой благодарил его за умелую смену темы разговора как выход из неприятной ситуации.

— Да-а-а, действительно, по народным приметам эта красная красота может устроить нам кузькину мать, — согласился с Андреем Алексей Матвеевич. — Я никогда не видывал такой зловещей зари... И что-то очень тревожно на душе...

— Надо немедленно смываться с такой высоты, пока нас не сбросила отсюда буря или не смыл ливень, испуганно предложил Михаил.

— Но успеем ли мы спуститься отсюда? — обеспокоился Владимир Борисович. — Не получится ли так, что непогодь застанет нас на крутом спуске в момент бурелома? Не лучше ли переждать беду на месте. Ведь она мимо не пройдёт, посмотрите, вроде ползёт она к нам с запада тёмной полоской.

— А вы, наши таёжники, что нам посоветуете? — спросил проводников Шилов.

— Кочуйку-то всё равно делать надо, — ответил Докулин. — Но лучче бы от грома, бури и мокроты спасаться в чумах и палатках, а то в кочуйке так перехлюпат, что потом за неделю не высохнешь.

— Ну что, мужики, так и порешим, — объявил начальник, — кочуйку-переход каравана на новое место отложим на после непогоды. А сейчас будем укреплять палатки, а некоторые снимать, чтобы буря их не искалечила. А сразу после завтрака разберём нашу харчевню — её нам не укрепить. Слишком велика.

— А наш «цыплятник» снимать не будем, Бог Агды его даже не заметит, к тому же над палаткой тент, никакой дождь не прольёт, — объявил Михаил, перетягивая стропы и загоняя колья топором поглубже в землю. Эвенки поднялись на ноги, поблагодарили за чай и направились домой к чумам, но вдруг Андрей, обернувшись, сказал:

— Я бы на вашем месте этот «цыплятник» уташшил подальше от этой лисьвени. Она тут одна, а Бог Агды шибко любит их, и если будет гроза, то он обязательно понужнёт в неё. Поберегитесь ребята, хороните себя. Так что подумайте, я зря трепаться не люблю, — и шутя погрозив пальцем, трусцой побежал догонять Докулина.

Мы с удивлением разглядели небольшую лиственницу, росшую рядом с огромной сосной, в тени которой стояла наша палатка.

— А ведь Андрей прав, — заметил Алексей Матвеевич, — я никогда не видел разбитых грозой сосен. Грозовой разряд почему-то всегда уходит в землю через лиственницы. Говорят, что в них много молекул железа, и только они обладают магнетизмом и высокой электропроводностью.

— Неужели Андрей знает об этом, — удивился Толя.

— Конечно знает, жизненный опыт подсказывает, да и к тому же лиственниц поблизости больше нет ни одной, — поддержал Белов Шилова. — Так что, ребята, переносите палатку.

— Пусть стоит на месте, — возразил Михаил, — грозу мы пересидим у Шиловых, до их палатки осколки лиственницы не долетят.

— Ты опять, мудрец, испытывать судьбу пытаешься, — раздражённо сказал Матвеевич, — не играй с огнём, поверь Андрею, ведь он брат шамана, знает, что говорит.

 Владимир Борисович, прекращая спор, предложил нам вздремнуть хотя бы часок-другой, так как, по его предположениям, ожидаемая непогодь придёт только во второй половине дня. Мы разошлись по палаткам. Всё ещё возбуждённые после всех наших мистических приключений, понимая тревожность момента, мы не стали раздеваться и залазить в спальники, а легли сверху, лишь сбросив кирзаки, заговорили:

— Ребята, — спросил Михаил, — вы верите, что Андрей умеет читать голову, как он сказал?

— Я верю, он просто меня поразил этим, — ответил я. — И он не только читает мысли, но и думать, как он, заставляет. А это страшно — бессознательно подчиняться чужой воле. Вы ведь слышали мой разговор с ним.

— Слышал, — подтвердил Михаил, — но вот только не верю я во всю эту мистику.

— Ну ты, Миха, даёшь! — воскликнул Толя. — Остался без штанов и всё равно не веришь?!

— При чём здесь штаны? — возразил Михаил. — Одно дело дух шамана, и совсем другое — читать мысли.

— Но ведь всё это, как говорится, из одной песни. И там и тут одна и та же необъяснимая, непонятная мистика! — продолжал Толя.

— Ну и что? — упрямился Михаил. — Вот если мне в башку молния зашарашит, тогда поверю. Не зря же говорят: пока гром не грянет, мужик не перекрестится. А я чем хуже?

— А тем, что он всё же перекрестится, а тебе-то и креститься без башки не придётся. После молнии твоя башка будет головёшкой, — разошёлся Толя. — А если серьёзно, то неужели ты опять собираешься показывать свою храбрость в палатке?

— Не знаю, ребята, чувствую только, что какой-то дух противоречия во мне сидит. Не могу терпеть, когда кто-то мной командует, пытаясь сделать меня дураком, — тяжело вздохнув, признался Миха. Не надевая сапог, он молча выполз из палатки и пошёл, хрустя просохшим ягелем, в сторону лиственницы.

— Надо как-то отговорить его от этой затеи, — предложил я Толе.

— По-моему бесполезно, — ответил он, — мы знаем, какой он упёртый, разозлится и всё, скажет, яйца курицу не учат. Пусть делает по-своему...

Через несколько минут наш храбрец вернулся и заговорил:

— Ну вот вы сами посудите. Я сейчас обошёл вокруг этой листвяшки и убедился, что никакая молния её не найдёт. Мы ведь даже не заметили её, когда ставили палатку. Сосна выше её почти в два раза, и я на все сто процентов уверен, что это брехня про молнию, и из своего цыплятника, как трусливый заяц, не побегу.

— Дело твоё, сам распоряжайся своей жизнью, — согласился с ним Толя. А я промолчал. И до сих пор корю себя за это молчание, хотя мои уговоры едва ли бы смогли повлиять на судьбу нашего наставника. Ведь её, как говорят, на хромой кобыле не объедешь.

***

…Мы хорошо подготовились к встрече предсказанной нашими оракулами природной беды. Сняли и упаковали харчевню, укрепили палатки, некоторые из них перенесли от наклякших** сосен в безопасные места на случай бури и стали с тревогой наблюдать за надвигающимися на нас зловещими тучами. В величественной панораме обозримой  дали с высоты нашего хребта мы видели, что они надвигались на нас с востока и запада. Их встреча над нами угрожала вихревой бурей огромной разрушительной силы.

Казалось, что это не тучи, а огромные чёрные звери, поглощающие свет, медленно ползли по вершинам съёжившейся от страха тайги. Они ползли на нас, казалось, отовсюду, разъярённо сверкая злобными глазами-молниями, застилали голубизну утреннего неба. Их неумолимое движение сопровождалось всё усиливающимся гулом грозовых раскатов. Мы с тревогой и страхом наблюдали, как в белой стене ливня под натиском бури снизу поднимается к нам просека из падающих на землю деревьев. С ужасом представляя, что с нами может быть, мы жались к палатке Шиловых, так как она стояла в самом надёжном месте — среди трёх могучих сосен с мощной корневой системой, способной выдержать любую бурю. И только в ней мы надеялись спастись от приближающейся стихии. И в этот, казалось бы такой неподходящий, тревожно-напряжённый момент Владимир Борисович своим спокойным голосом, со свойственным ему юмором пошутил:

— Ну что, ребята! Кончилась мистика с беллетристикой, началась реальная фантастика с фашистской свастикой. Похоже, мы оказались в заложниках у тёмных сил, которые не могут поделить между собой райский уголок сибирского Гемайна. Сейчас будет как в той поговорке — «паны дерутся, а у холопов чубы трещат». Так что придётся нам писать петицию в небесную канцелярию на возмещение морального ущерба.

— Если останемся живы, — добавила Евдокия Васильевна, готовившая на костре обед для нашей компании. Подсовывая головёшки в костёр, над которым висел котёл с супом, она продолжила: — Шутка шуткой, а что-то жутко. Советую перекреститься и Богу помолиться. — Она была верующей и всегда возила с собой маленькую икону Божией Матери как память о родителях. Все перекрестились, в том числе и я.

— А не мы ли сами спровоцировали этот делёж своим глупым вмешательством в вековой уклад жизни, установленный с помощью космического пришельца, фактического хозяина этой сибирской аномалии? — спросил Алексей Матвеевич. — Ведь нам уже кто-то показал, что здесь всё выходит за рамки логического мышления и узаконенных норм. Сверхъестественные явления не подвластны человеческому разуму. Они вынуждают нас надеяться не на разум, а на инстинкт самосохранения, заложенный во всё живое свыше.

…И вдруг ослепительная вспышка между двумя огромными чёрными тучами расколола небо прямо над нами. Оглушительный треск и последовавший грохот сотряс землю и раскачал могучие сосны. Я инстинктивно втянул голову в плечи и, охватив её руками, упал на колени. Ослеплённый и оглушённый, какое-то время я пребывал в полной темноте. Постепенно приходя в себя, как в тумане я увидел нашу любимую спасительницу Евдокию Васильевну — Дуню. Она с улыбкой смотрела, прижав к груди икону, обняв меня, как сына, за плечи.

— Слава Господу, все живы, Бог нас сохранил, — сказала. — Успокойся, сынок, беда миновала.

Я огляделся. Все сидели на земле, видимо, никто не устоял на ногах от воздушной волны грозового раската. Матвеевич собирал раскатившиеся головёшки в костёр. Владимир Борисович стряхивал с себя хвою, засыпавшую его с кроны сосны, Толя разламывал сухой сук, слетевший сверху, и подсовывал его в костёр. Только Михаила не было. По словам Толи, он перед грозой побежал спасать наш цыплятник, увидев приближающийся снизу бурелом.

После сокрушительного грозового удара неожиданно наступило затишье. Не дошли до нас ни буря, ни ливень. Видимо, столкнувшиеся над нами тучи разрядились, и их вихревой хобот, минуя нас, скатился с Гемайна в пойму речки Тетеи, притока Нижней Тунгуски — затихающий грохот лесоповала слышался оттуда.

Евдокия Васильевна, наша защитница и кормилица, приготовила обед и попросила меня позвать Михаила на трапезу. Я с удовольствием побежал за ним к нашему гнёздышку-цыплятнику и с ужасом увидел на его месте большую кучу белых дранок — щепок от разбитой вдребезги молодой лиственницы, заваленную сучьями оголённой сбоку сосны. В страхе растаскивая и разбрасывая эту кучу, я торопился добраться до палатки, боясь увидеть в ней искалеченного или мёртвого нашего храбреца Миху... Но его там не оказалось. Судя по оборванным стропам палатки, он их даже не снял с кольев. А это означало, что он исчез ещё до грозы. Но куда, зачем, почему? С этими вопросами я бегом вернулся к Шиловым и рассказал об увиденном. Они поспешили на место происшествия. Внимательно осмотрев содержимое палатки, обнаружили, что Михаил исчез с походным снаряжённым рюкзаком и ружьём. Перед нами встал ещё один вопрос: что вынудило его в грозовой, ураганный момент куда-то срочно идти? Зачем? Опять заставила мистика?

— Ответ на все эти вопросы может дать только Михаил, а где он сейчас? — проговорил Алексей Матвеевич.

— Тут нам не обойтись без Андрея. Не зря же он заставил убрать цыплятник от лиственницы, предвидел, знал, что так будет. Потом пожалел и увёл нашего упрямца от греха подальше.

— По-моему, надо нам сначала самим попытаться найти его, — предложил начальник, — по следу в ягеле выследить можно.

— Легко сказать, но трудно сделать, — возразил Матвеевич. — Наша маршрутная толпа вчера основательно вытоптала окрестности. Попробуй отличить Михаилов след от остальных — пустая затея. Надо обождать немного, вдруг он сам объявится. Потерпим до вечера. Если не появится — будем искать и ночью, благо, ночи сейчас белые. В колокол потрезвоним, если заблудился, то на звук придёт.

Неожиданно появившийся радист Герман Степанович встревоженно сообщил, что с рацией что-то случилось — связи нет.

— Этого нам только не хватало, — с горечью сказал начальник. — Причину нашёл?

— Нет, вроде всё в порядке, а не включается. Никаких повреждений не видно, аккумулятор работает. Может, заряд слабый... — предположил радист. — Я думаю попробовать запустить рацию напрямую от генератора, — и, обращаясь ко мне, с улыбкой попросил меня, как «профессора энергетики», «поездить на учаге», так как батарею давненько не подзаряжали.

Я, естественно, согласился, и мы втроём пошли в штабную палатку начальника, в которой он жил вместе с парторгом-радистом Павловым. По дороге Белов рассказал ему о таинственном исчезновении Золотаря.

— А не вихрем ли его унесло? — предположил Павлов.

— Каким вихрем? — возразил начальник. — Он возник и поднялся после удара молнии, а Михаил исчез до вихря, не мог он попасть в него.

— А я не согласен с вами, — возразил Герман. — Вихрь поднялся до удара. Я это хорошо видел, так как отсюда было видно лучше, чем от вас. Я сейчас объясню, почему.

Он привёл нас к одиноко стоявшей исполинской сосне и продолжил доказательства:

— Вы знаете, что я не робкий — почти всю войну прошёл, и не прятался в палатках, как остальные, а стоял здесь, под этим деревом, зная, что молнии никогда по соснам не бьют, и внимательно наблюдал с высоты за буреломом. Ведь такое зрелище упускать грех, оно раз в жизни бывает. Ну и хорошо видел, как ураган начал соединяться с чёрными тучами и закручиваться в спираль, вверх вытянулся хобот, как у слона, и стал засасывать с земли деревья, валежник, с жутким воем и грохотом направляясь прямо на нас.

Рассказчик в волнении сдёрнул с головы шляпу с накомарником, носовым платком стёр со лба крупные капли пота и продолжил: — Я не верующий, но как-то непроизвольно начал креститься и просить Бога о спасении, всего на секунду представив, что сейчас со мной будет, а потом со всеми остальными, так как я стоял впереди всех. Наш палаточный лагерь был за моей спиной. Инстинктивно обхватив эту сосну руками, я подумал, что она может устоять и спасёт меня. И тут — ослепительная вспышка и оглушительный удар, сильный, прямо по моей голове, но только не молнией, а сухим суком, слетевшим с сосны. Ладно, что сук был небольшим и удар слабым. Очухавшись от удара, я с облегчением увидел, что хобот, дойдя до подножья Гемайна, сменил направление и пошёл вдоль хребта, в сторону от нас. Поэтому, я думаю, что Михаил мог попасть в этот вихрь.

— А если это так, — вмешался в разговор я, — то его надо немедля искать. Может, его покалечило и требуется срочная помощь. Может, я сбегаю к Андрею и поговорю с ним, он ведь умеет «голову читать».

— Ты прав, надо сходить к нему, — согласился начальник. — Но одного я тебя не отпущу — стойбище далеко, мало ли что может случиться. Закрутит, и тебя придётся искать. Позови Толю и сходите. Только ружьё захватите с собой.

Мы с Толей быстро спускались по оленьей мокрой тропе с хребта на пологий ягельный склон, к стойбищу проводников. Оказалось, что у них был ливень с грозой, так как рядом с тропой мы увидели лиственницу с облупленной молнией корой. Белые ленты и осколки коры были разбросаны вокруг дерева, а несколько сухостойных жердей и деревьев валялись вдоль и поперёк тропы, но пронёсшийся тут ветер стойбище не повредил.

Иван с Леной встретили нас радостно, увидев целыми и невредимыми. Не менее приветливо приняла нас и бабушка Варя, хозяйка чума — мать Ивана.

Во время войны сблизились наши горемычные семьи, и тёплые чувства дружбы у меня сохранились навсегда. Варя угостила нас горячим, только что испечённым в золе  хлебом — колобо, большой, толстой лепёшкой, испечённой из муки, замешанной на очень густом, как сливки, оленьем молоке. Кому приходилось есть этот вкусный, сытный колобо с крепким чаем, разбавленным этим же молоком, тот помнит это удовольствие очень долго.

Издавна известные эвенкийские доброжелательность и гостеприимство и в этот раз не противоречили таёжному закону, заключённому в пословице «сначала чай, а потом дела качай». Поэтому только после чаепития мы рассказали им об исчезновении Михаила и высказали предположение, что его мог унести грозовой вихрь.

Услышав это, Иван возбуждённо воскликнул:

— Я так и знал, что у вас беда! Когда потемнело от туч, отец был в чуму у Степана и вдруг прибежал домой, схватил котомку с ружьём, хотел взять с собой собаку, второпях начал отвязывать от привязи, а потом махнул рукой, сказал, что Кучум может мне пригодиться, и побежал наверх к вам. Я спросил, куда, зачем, а он на бегу крикнул: «Мишку-Амикана спасать». Это он вашего Михаила Амиканом зовёт, медведем значит. Он ведь, забияка, смелый, но хвастун… Вот и дохвастался, что потерялся… Так выходит, моего отца у вас не было?

— Нет, не было, — ответил я. — Судя по всему, он был до грозы у нашего цыплятника и увёл Михаила от палатки срочно, так как он не успел снять её — ни одну стропу от кольев не отвязал, все они были оборваны осколками дерева.

И тут я, глядя в глаза Ивана умоляющим взглядом в надежде получить честный ответ, спросил:

— Отец твой говорил, что умеет читать голову, и знает, что произойдёт. Это действительно так?

— Да, так, — ответил Иван, — у нас вся родова такая, по наследству, видимо, от дедов передаётся. Они все были шаманами, и мой отец тоже. Но он скрывает это и запретил нам даже говорить о шаманстве. И ты не вздумай никому говорить, — предупредил он меня.

Я рассказал Ивану, что Андрей просил убрать наш цыплятник от лиственницы, так как знал, что в неё ударит молния. Но наш храбрец не поверил ему, хотел переждать грозу в цыплятнике, хотя и не сказал Андрею об этом, но он почувствовал самодурство хвастуна и, видимо, пожалев его, решил спасти и увёл от гибели. А куда? Знают только они.

Надо с Докулиным поговорить, может, он что-нибудь знает, решил я, и попросил позвать его. Иван ушёл за Степаном, а я попросил Лену дать мне на руки моего тёзку Вовку. Передавая его мне, она, смущённо улыбаясь, сказала, что это дед Андрей дал ему имя в честь меня и что они хотят, чтобы я согласился быть ему крёстным отцом. Эта новость конечно смутила меня. Я не слышал, что у эвенков так же, как и у русских, бывают крёстные родители, и спросил бабушку Варю, нужен ли им такой крёстный отец. Она с улыбкой закивала. Неплохо понимая русский язык, она редко говорила на нём, стесняясь корявого произношения, но чётко сказала, что это будет шибко хорошо. Через несколько минут мой крестник спокойно заснул у меня на руках.

...Докулин оказался в каком-то необычно возбуждённом состоянии. Послушав мой рассказ об исчезновении Михаила и Андрея, а также нашу просьбу посоветовать, где их искать, он ответил:

— Дак вот, значит, как получилось-то. Потерялись, значит... А откуда я могу знать, где их леший водит? Я ведь не шаман, штоб всё знать.

Поудобнее усаживаясь на кумалане, около низенького, очень чистого кухонного столика, уставленного чумашками, чашками с едой — с хлебом, с жареным на рожнях мясом, сушёной рыбой, кружками с молоком и чаем, подобрав под себя ноги, Степан достал из кармана кисет с трубкой, хотел закурить, но бабушка Варя сказала ему по-эвенкийски, что надо сначала чай попить, а потом курить и говорить. Он, видимо, обидевшись на замечание, ответил ей, как я понял, пословицей, «не учи учёного» и замолчал. Но, набив табаком трубку, раскуривать её не стал и, медленно раскачиваясь из стороны в сторону, как бы задремал, полузакрыв глаза…

Мы терпеливо ждали, а Иван, не выдержав, спросил:

— Чё молчишь-то?

— Я думаю, — спокойно, с каким-то непонятным достоинством вымолвил Степан. — И вы тоже думайте — одна голова хорошо, а пять голов лучче. Вы, Варвара с Леной, тоже думайте. У вас головы хоть и бабьи, но быват, што умней наших. Вон, Лена для сына каку качалку придумала. Посмотрите вон у чума кака красота — раз качнёшь, и целый уповод сама качатца. Мужик бы отродясь так не придумал.

 Я понял, что он говорил о качалке, сделанной по принципу колодезного журавля на длинном шесте, поднятом и закреплённом на высоком пне.

— Ну, ты, Степан, что-то не в ту сторону разговорился, — остановил его Иван. — Нам надо думать, куда отец увёл Михаила. Если он нашёл его, то почему не привёл в лагерь?

— А может, его вихрем унесло? В хобот урагана затянуло, как в книге «Унесённые ветром», — предположила Лена. — Я читала и представляла, как это было, а сегодня сама видела этот страх, как по низу хребта крутился столб деревьев с корнями и валежником, как хобот слона, затягивал в себя всё на своём пути, поднимал под небеса с гулом и рёвом. Я это видела в кино, проходила по географии в школе, но наяву это очень жутко. Он прошёл мимо нас и ушёл в речку Тетею, — махнув рукой, рассказчица показала направление, куда ураган унёс свою разбойную добычу.

Я с нескрываемым вниманием и увлечением смотрел на невиданно преобразившуюся возбуждённую тревогой Лену. Мы с нею были знакомы с детства, она, как и Иван, жила в интернате, была отличницей в школе. Родители их были из родов Каплиных, Увачанов, Путугиров, Монго, Сычегиров, кочевавших по обеим сторонам Нижней Тунгуски.

Взаимную любовь между Иваном и Леной ещё в школе замечали многие. Обаятельная внешность юной матери с внутренней притягательностью невольно привлекали внимание кочевников нашего каравана, как называл нас Белов. Таёжную красавицу с алым румянцем смуглых щёк и губ, не знающих косметику, украшали смущённый грустный взгляд чуть раскосых карих глаз и длинная, чёрная, ухоженная коса, ниспадающая через плечо на высокую грудь. Я невольно залюбовался её красотой, а Толя, сидевший рядом, заметив это, тихонько толкнул меня локтем в бок и шепнул на ухо:

— Смотри не влюбись, присушит, и пропадёшь, вдруг она тоже шаманка?

— Опоздал, — также шёпотом ответил я. — Крёстный отец её ребёнка не влюбиться не может.

Не зря говорят, что страх и радость рождают стихи. И неожиданно даже для самого себя мне захотелось похвастаться, почитать написанные под воздействием потрясения, экспромтом рифмованные строчки из лирического блокнота. Я вынул его из кармана и начал читать первые строки. Но вдруг руки затряслись, строчки запрыгали в глазах, хотя я их знал наизусть, они вылетели из головы, и я растерянно замолчал, пытаясь подавить волнение. Неловкую паузу прервал Докулин. Он нашёл в золе прогоревшего костра тлеющий уголёк, сунул его пальцем в трубку, раскурил её и, хитро улыбаясь, заговорил:

— Ты чё, бэйё, струсил-то? Я неграмотный, но понял, что ты браво написал про нашу испидицию. Пошто замолчал? Может напужался Ивана, что он тебя к бабе приревнует и морду набьёт? — засмеялся он. — Но это я так, шутя, чтобы успокоить тебя, так что читай снова по моему приказу! — И погрозил пальцем.

Все заулыбались, и моё волнение постепенно ушло, строки в памяти восстановились, и так как я знал стихотворение наизусть, начал декламировать, с улыбкой глядя на Лену.

Молодая мама Лена

Афродитою из пены

Возродилась на Гемайне

Помогать проникнуть в тайны

Кладовых родной земли,

Чтоб геологи нашли

Без больших мучений, сразу

Илимпейские алмазы.

Те, что в трубках кимберлита

В недрах бережно сокрыты

Неопознанным объектом

С наивысшим интеллектом,

Названным Тунгусским дивом

И потрясшим Землю взрывом,

Обошедшим шар земной

Троекратною волной.

В круглосуточном сиянии

В страхе жили все земляне.

И загнав в тупик учёных,

Мистикою удручённых,

Сногсшибательной задачей,

Над которой они плачут

Уж почти полсотни лет.

Не найдут никак ответ:

Почему ещё до взрыва

Всё живое уходило

В безопасные места?

Вся тайга была пуста.

И народ был не случайно

За границею Гемайна

Под защитою хребта.

Может, волею Христа

Сотворено то чудо?

Ведь до этого повсюду

Всех эвенков покрестили

Именами обрусили?

С русским именем они

Все живут и в наши дни.

А быть может, Бог Агды

Сохранил их от беды?..

Декламируя стихи, я внимательно смотрел на лица первых слушателей моего юношеского творчества и по их выражению чувствовал доброжелательность и удивление. Все они улыбками и даже аплодисментами похвалили меня. Но особое удовольствие неожиданно высказал Докулин. Он вскочил на ноги и, похлопав меня по плечу, начал хвалить:

— Ох и молодец же ты, Ладимер! Как браво сочинил. Чё говорил — всё правда. Я ведь молодой был, всё помню. Как этот огонь, как солнце летело, как гремело, как зрывалось, как вся земля тряслась, как потом целу неделю ночи не было, белый день кругом стоял, как лес пластал от огня, а пахло не дымом, а каким-то другим духом, таким сладким, от которого голова кружилась, как от выпивки, шибко весело было...

— Тебе бы только выпихку споминать, — засмеялась баба Варя, прервав его рассказ. — Ты бы лучче спомнил, как в испидиции ходил с мужукам искать золоты камни с неба и как нашёл и чё приташшил домой.

— Чё ты меня перебивашь, — возмутился Степан. — Откуда ты знаш, чё я приташшил, я ведь никому не показывал, даже тебе!

Заспорив между собой, они перешли на эвенкийский язык. Расшумевшись, они разбудили ребёнка. Лена вынула Вовку из люльки, начала менять пелёнки, и мы с Толей вышли из чума, а за нами и Степан с Иваном. Они начали разводить костёр, после ливня промокшие головёшки пришлось колоть и тесать щепки из них. Толя стал помогать им, а я попросил Степана рассказать о поисках золотых камней с неба.

Мы, бросив на валежину, несколько сухих корин, присели поговорить. Но вместо ответа на мой вопрос Докулин, раскурив трубку, заговорил о другом:

— Ты, Ладимир, за Миху шибко-то не бойся, ничё с ним не будет, Андрей найдёт его и приведёт, а может, уж и нашёл. Он ведь шаман, даже скрозь землю видит, никуда он от его не денется.

Я согласился с ним и попросил рассказать о поисках небесного камня. Из нашего разговора я узнал много интересного и даже таинственного, которое он толковал по-своему, давая противоречивые объяснения случаям и явлениям.

Степан рассказал мне, что ещё до появления учёных на месте взрыва там первым побывал шаман Хэгды Дяличи — Андрей Большой, похороненный под известным нам гобчиком. Он якобы рассказывал о красавице женщине-туземке, умеющей читать мысли, невидимо перелетать с места на место и даже оживлять умерших. Говорил, что она оживила мать Делячи, и он с матерью долго жил в её чуме. Мать передала Дяличи своё умение лечить людей, сделала ему всю шаманскую одежду для камлания, научила, как управлять духами-помощниками во всех обрядных делах. Рассказ Степана внимательно слушал и Толя, присевший к нам на валежину.

— Фантастика какая-то! — воскликнул он. — Неужели в это можно верить? Появилась с того света, стала жить и учить сына колдовать. Она что, при жизни забыла что ли научить его?

— Не забыла, а не умела, — ответил Степан, — это её красавица-туземка научила шаманить и знать всё. Она ведь была нездешная, с неба прилетела, ишшо и сичас, говорят, где-то тут живёт, среди людей. Она быват то человеком, то птицей большой или зверем. Но никогда никого не убиват, только помогат, а иногда пугат, когда шайтаном сделатца.

— А для чего она в шайтана превращается? — спросил я.

— Откуда я знаю. Ты у неё спроси, когда увидишь, она быват рядом, только мы не знаем.

— Ну уж это сказка, неужели ты в это веришь?

— А как не верить? — взглянув на меня с какой-то тревожной хитрецой, ответил он и, услышав повизгивание сидящего на привязи Кучума, продолжил: — Гляди, вон кобель учуял, кака больша птица или зверь сидит на вершине лисьвени, — Докулин показывал рукой на стоящую рядом с облупленной молнией лиственницей, мимо которой мы недавно прошли.

— В самом деле, — подхватил разговор Толя, — я ведь видел, когда мы стали огонь разводить, как Кучум хвостом молол и смотрел туда, я приглядывался на этот комок, но не мог разглядеть, а говорить вам не стал, чтобы вы не смеялись надо мной.

Иван решил посмотреть, что там такое. Взяв ружьё и отвязывая собаку, он предупредил нас, чтобы не ходили с ним, не вспугнули. Но в этот момент из чума вышла баба Варя с туеском и чайником и попросила Ивана принести воду из родника, который был где-то внизу хребта. Сын, умоляюще глядя на мать, показал на вершину дерева… Она стала прищурившись внимательно рассматривать непонятный предмет, а Степан с улыбкой проговорил:

— Сичас она метко скажет, чё это тако. Глаза у неё вострючи, видят лучче, чем бинокля, можно будет и не ходить, не пугать чё там сидит.

— Я так и знала, что это она, — сказала наша остроглазка, — но пошто днём-то прилетела, всегда по ночам летала, а тут днём. Чё у неё? А может, у нас случилось?

— А как зовут её? — поинтересовался я.

— Никто не знат, како-то чудо с крыльями летат, с глазищами во всю голову, заколдует и никто не видит, откуда прилетат и улетат.

Мы с Толей поняли, что на это чудо мы уже нагляделись досыта на всю жизнь, но, естественно рассказать об этом не могли. Иван хотел разглядеть его поближе, но Степан остановил его, пояснив, что это чудо можно видеть только издали, близко к себе оно не подпускает — сразу куда-то исчезает. А того, кто его видит вблизи, ослепляет и сводит с ума, и он не может объяснить, что видел. Разговаривая об этом чуде, мы все смотрели на него, но никто из нас не понял, как оно исчезло, словно растаяв в воздухе.

Вот так всегда, — вздохнув, сказал Степан. — Я несколько раз его видел, но ничё понять не могу, чё это тако. Вот сичас мы все видели, а толку что видели... Опять ничё не поняли и не поймём, потому что неграмотны. Но ведь есь учёны, грамотны люди. А пошто не поймают это чудо, не изучат и не научатся появляться и прятаться, как оно. Ведь здорово бы было, например, как оно, любого зверя, особенно сохатых, скрадовать? Чё молчите-то? Я вас спрашиваю.

Мы переглядываясь  улыбались,  слушая его рассуждения.

— Чё ухмыляетесь-то? Думаете, поди, что я дурак. Если так думаете, то и вы не умней меня, и ухмыляться нечего, — обиделся Докулин и стал набивать трубку табаком. Закурив, он продолжил:

— В обчем-то, конешно, сердиться тут не на чё, я и не сержусь... У нас у всех одна беда — это не умеем думать куда надо. Не хочем признавать, что есть друга жись, и лезти туда напролом неумно, надо заходить с другого боку. Там серавно есть заход.

***

Увлекшись разговором, мы не заметили, как появилась бабушка Марья, жена Степана. Видимо, она слышала весь наш разговор и остановила супруга:

— Чё ты раскипятился как холодный чайник! Без порядку балаболишь. Где это твой другой бок? Зря людей с толку сбивашь. — И обратилась к нам: — Вы, ребята, не слушайте его. Он хоть и молчун, а когда дело пойдёт о Туземке, он как с ума сходит — доказыват, что она вечно тут живёт, не стареет, всегда молода и может превращаться в кого хошь: хоть в птицу, хоть в зверя, хоть в невидимку, но никогда ни с кем не разговаривает и всех сводит с ума, кто совсем рядом с ней окажется.

— А вы верите, что она есть? — спросил Толя.

— А как не верить-то?! Я о ней знаю поболе, чем он, да только ему не говорю... — И, глядя на супруга, хитро улыбнулась: — Боюсь, чтобы он меня не бросил, не убежал к ей, он ведь молодой-то шибко за девками бегал... — И со смехом добавила: — Вы, ребята, не слушайте меня, это я шутю, чё-то молодось спомнилась.

Степан, поняв шутку, ответил ей на эвенкийском языке, мол, побольше думай, о чём можно говорить, а о чём нельзя. Я понял, что он сказал, так как знал немало эвенкийских слов и иногда разговаривал с эвенками на их языке, стараясь полнее его освоить.

Иван с Толей пошли за водой к роднику, а меня баба Варя попросила побыть с крестником, чувствуя моё трепетное отношение к нему. Она знала, что я вырос в многодетной семье, и наверное, заметила мою врождённую любовь к детям.

…День разведрился. Жаркое солнце взялось за своё, влага от недавнего ливня парко стояла над землёй, нежа и лаская теплом всё вокруг. В тени ветвистой сосны Лена расстелила выделанную до пуховой мягкости белоснежную оленью шкуру. Вынула из люльки Вовку и распеленала его, оставив в одной розовой распашонке, положила в центре коврика. Малыш, почувствовав свободу, замахал ручками и ножками. Прикрыв глазки, он смешно сморщил носик и чихнул, срыгнув молочко. Лена мгновенно обтёрла личико, а у меня невольно вырвалось: «Будь здоров, богатырь!»

Любуясь розовым Вовкой на белой постлани, мы сидели на кумаланах вокруг него, по-эвенкийски подсунув под себя ноги. Солнечный лучик, проникнув сквозь густую хвою сосны, заиграл с «богатырём», лаская его тёплыми поцелуями, заглядывая в сощуренные глазки, заставляя морщиться и чихать.

Дед Степан вместе с нами залюбовался младенцем, а заметив солнечные зайчики, поднялся на колени и своей тенью заслонил их, прекратив озорство лучика. По его тревожному взгляду на вершину лиственницы я понял, что он не может расстаться с мыслями о загадочно исчезнувшей птице-Туземке и, по-видимому, чувствует, что она находится где-то рядом.

Безмятежное настроение нам создавали не только ребёнок и солнечная благодать, но и разноголосье птиц. Их стройный хор ласкал слух и развеивал недавний гнетущий страх миновавшей смертельной угрозы, утешая душу, как райское вознаграждение за пережитое.

И вот в это птичье многоголосье вдруг влился невесть откуда взявшийся изумительно красивый, бархатно-нежный женский голос, постепенно перекрывший все звуки. Всё усиливаясь, полилась удивительная мелодия, проникающая в душу, вызывающая неодолимое желание слушать её бесконечно.

Мне сразу вспомнились греческие мифы о сиренах — птицах с человеческим лицом, чарующим пением увлекающих моряков в гибельные места. Вначале я подумал, что только мне слышится эта мелодия, но по лицам понял, что её слышат все.

Даже мой милый крестник, не шевелясь, широко раскрыв глазёнки, внимательно, осмысленным взглядом смотрел на свою люльку. Она медленно раскачивалась на шесте-качалке, хотя к ней никто не прикасался и не было ни малейшего ветерка.

Мы ошеломлённо смотрели то на ребёнка, то на люльку. Казалось, что Вовка видит кого-то в ней и не отрывая взгляда следит за ним, радостно обнажив свои беззубые дёсны. Я взглянул на Лену и увидел, как из её широко раскрытых от испуга глаз текут слёзы. Она внезапно схватила сына с тихим возгласом «не отдам!» и прижала его к груди.

Её голос не остановил мелодию и качание люльки, но оборвал блаженство, с которым мы слушали песню — все вздрогнули, спускаясь с небес на землю.

Недоуменно глядя на Лену, я тихим шёпотом спросил:

— Ты чего напугалась, что увидела?

— Ничего не видела, — прижимая к себе сына, испуганно, так же шёпотом, ответила. — Я сердцем почувствовала, что она заманивает Вовку к себе. Вы видели, как он улыбался ей?! Она показалась только ему. Он её видел...

— Кто это, ОНА?

— Которая поёт. Это Туземка-невидимка в люльку с неба спускалась и качалась. А сейчас куда-то улетает и поёт. Слышите, как голос затихает?..

Действительно, песня стихала, а люлька, всё ещё качаясь, замедляла движение. Но песня оставалась в памяти подобно тому, как иногда бывает, когда в душе появляется какая-то мелодия, и мы слышим её, неосознанно напевая про себя или вслух и долго не можем прервать это бесконечное пение.

Иван с Толей, поднявшиеся снизу с родниковой водой, запыхались, но тоже вслушивались в эту благозвучную последовательность изумительных звуков, молча смотрели на нас, боясь спугнуть волшебную мелодию.

Она повторялась несколько раз, как припев у песни. В ней слышались какие-то слова на неизвестном языке, разгадывая который, каждый на свой лад, мы впоследствии придумывали песни на фрагменты этой мелодии. Эту мелодию, как оказалось, слышали не только мы, бывшие на поляне, но и почти вся наша ватага.

Дать определение этой музыке мы так и не смогли. Кто называл её космической, кто божественной, кто-то колдовской, кто-то — шаманской, мистической, райской, гипнотической, туземной. Звучала она ещё очень долго, и невозможно было понять, где она существует — наяву или в душе.

Постепенно вернулось щебетание птиц, голоса других таёжных обитателей. Всё вернулось на круги своя, и мы занялись каждый своим делом.

Степан с Иваном стали разжигать потухший костёр, так как требовалось прогреть золу и угли для стряпни. Бабушки начали готовить обед: Марья — нарезать мясо и насаживать на рожни, Варя замешивала тесто для колобо. Мы с Толей принялись готовить дрова для костра, рубить сухостоину на сутунки*. А Лена, накормив сына, уложила его в люльку и занялась стиркой пелёнок в большом чумане, в котором она каждый вечер купала малыша.

— Чё-то долго Андрея нету, — проговорил Степан, — по времю-то должен бы уж найти Миху да домой прийти. Надо, наверно, сходить, узнать, чё тако.

— Мы, однако, пойдём домой, нас наверняка уже потеряли, беспокоиться будут... — заторопился Толя.

— Да ты чё, с ума сошел чё ли?! — возмутилась баба Варя. — Мы сичас мигом обед сделаем, накормим вас, а потом идите куда хочете. У нас так не быват, чтоб голонных отпускать. Ничё там без вас не случится.

— Я их чичас на цепь посажу, если не послушаются, — пошутил Иван, поддерживая мать.

Мы остались. Усевшись на валежину подальше от костра, я попросил Степана поподробней рассказать о его работе в экспедиции учёного Кулика.

— Рассказать-то можно, — ответил он, — да только толку от этого... Оне хотели главный большой камень, который с неба упал, найти, а не нашли, он, наверно, утонул. Когда падал, сделал себе могилу глубоку, вроде воронки, как от бомбы на войне, и ушёл в землю. А потом эту воронку вода от снега и дождя утопила, ишшо слышал, что там водолазы шарили, искали и сказали, что там никакого камня нету, что он зорвался над этим местом в небе и весь лес на сто километрох кругом повалил.

— А осколки от него находили? — спросил Толя.

— Не, не было там никаких осколкох, я вот тогда нашёл каки-то тижолы камни, но они, говорят, не с неба, здешние. Кто говорит, что это топорный камень, а Андрей доказоват, что это чёрно золото.

— Топорный камень — это, скорее всего, железная руда, а вот чёрное золото... я не представляю, что это такое, — сказал я, — не слышал даже, что такое бывает.

— А я вам покажу, всегда его с собой таскаю, говорят, что оно щасте даёт и здоровье хранит…

Старик расстегнул воротник рубашки и показал висевший на груди на золотистом шнуре какой-то чёрный предмет, похожий на амулет или кулон овальной формы, размером с большой старинный пятак, плоский, с отверстием для шнура.

Толя попросил Степана снять шнур и дать нам его рассмотреть, но тот отказался, мол, нельзя давать его в чужие руки, так как амулет сразу потеряет свою силу. Но всё же после уговоров он согласился дать нам поднять амулет за шнур, чтобы почувствовать вес, который нас просто поразил. Он был во много раз тяжелее золота и даже свинца.

Я попросил Степана поцарапать его ножом, чтобы проверить твёрдость, но он вместо ножа вынул из кисета кремень-камень, о который выбивают огнивом искру, чтобы добыть огонь, когда нет спичек.

Кремень — один из самых твёрдых минералов в природе. Держа в руках отшлифованный амулет, дед разрешил поцарапать его кремнем. Но сколько бы мы ни пытались, крошился кремень, а на амулете не появилось ни единой царапины.

— Как ты не перемозолил свою шею шнуром при такой тяжести? — пошутил Толя. — За эти годы мог совсем отмозолить её и потерять голову.

— А у меня шнурок такой, что совсем не давит на шею. Я не чувствую никакой тяжести, можете его пощупать.

Мы мяли в руках шнур и не могли понять, из чего он сделан. Золотистого цвета, толщиной около трёх-четырёх миллиметров, он был очень мягким и как будто не имел никакого веса. К тому же мы так и не нашли места сцепления шнура, словно он был сплетён кольцом, каким-то образом продёрнутым в отверстие амулета.

На вопрос, где он нашёл амулет, Степан со смехом ответил: «Ноччу спал, утром стал, а на шее амулет — вот и весь вам ответ».

Мы поняли, что он правду не скажет, и больше не стали донимать его расспросами. Но он тихим шёпотом нам намекнул, что такой же амулет есть и у Андрея. При этом строго предупредил, что об этом никому говорить нельзя, чтобы не было беды. Тут он вдруг испуганно посмотрел на нас умоляющим взглядом, видимо, спохватившись, что непроизвольно раскрыл нам большую тайну, и боялся ответственности за это. Он пояснил, что о чёрном золоте никто не знает и знать не может. И взял с нас слово, что никогда никому не скажем, что знаем о нём.

— А что может быть с нами, если мы ненароком похвастаемся этим? — со смехом спросил Толя.

— Это каким ненароком? — переспросил Степан. — Натодель что ли?

— Нет, неожиданно, невзначай.

— А кака разница? Сиравно проболтался, значит надо отвечать. Буду беду дожидать... А она быват всяка, например, во всю жизнь удачи не будет или кака-то болесь мучить начнёт.

— Можно ли избавиться потом от этой беды?

— Не знаю, говорят, может только шаман вылечить.

— А если Андрею рассказать об этом, он сможет нам помочь?

— Андрею? Да вы чё, ребята, он же сразу спросит, откуда узнали, чё вы скажете ему?

— Я бы, например, сказал ему, что про эти чёрные тяжёлые капли, как их называли учёные, рассказывали первые исследователи Тунгусского дива, — сказал я. — А про Туземку-инопланетянку написана фантастическая книга. Так что тут никакой тайны нет. А сегодняшняя песня и твой чёрный амулет как раз подтверждают эту фантастику.

— Дак значит, получацца, что эта не выдумка, а на самом деле есть? — удивился Степан. — Тогда пошто ты мне ране об этом не сказал?

— Я не знал, так ли это, и сейчас не знаю, а только догадываюсь, пытаюсь связать все эти явления воедино и поверить в их реальность.

— Чё-то ты шибко по-научёному говоришь, про каку-то реальнось... говори по-русски или по-нашему, чтобы понятно было, — недовольно проворчал Степан, — шибко не браво получатся, меня дураком считашь вроде.

— Просто, Степан Иванович, дурак-то я, а не ты, надо было сказать «действительность», и ты бы сразу понял и не обиделся.

— Ты тоже меня прости, я сам себя ругаю, что зря на тебя ошшетинился. Подумашь, слово не понял, ведь все знают, что не быват человека, чтоб всё знал. Получацца ведь так, что мне лень было подумать маленько, я бы и сам догадался, чё это слово означат, и не злился ни на тебя, ни на себя. Уж такой я старый пень, — обругал он себя.

— Наконец-то признался, — со смехом вступила в наш разговор его вечный критик — жена, баба Марья. — Я ему всю жись говорю, что он упрямый как пень, не своротишь.

— Ты опеть в чужи дела лезешь, — возмутился Степан. — Долезешь, что диствительно разлюблю тебя и женюсь на Туземке. Будешь потом себя проклинать да меня споминать, — расхохотался он.

Слушая их, улыбались и мы. Тут на месте Вовкиного мягкого белого коврика появился столик из чума с традиционным эвенкийским угощением.

Наше обеденное время незаметно поглотила чарующая мелодия, а солнце уже спешило на кратковременный отдых белой ночи, ускоренно скатываясь к горизонту, и мы, поужинав, засобирались в лагерь. Прихватив с собой гостинцы от бабы Вари для Белова и Шилова — жареное мясо, печень, колобо и бутылку оленьего молока, мы и Иван с Кучумом пошли в табор. Но не успели отойти от чумов, как Кучум натянул поводок, встав на дыбы, злобно зарычал и потянул Ивана в чащу сосенок, из которой с шумом выскочило несколько оленей.

Тяжело дыша и дрожа от страха, они окружили костёр, словно спасаясь у дымокура от комаров и паутов, которых в этот момент не было и в помине. Ни одного насекомого не видели мы ни на глазах, ни на шерсти животных.

Степан бросился в чум за ружьём. Подбежав к оленям, он стал осматривать их, успокаивать, гладя по головам, прощупывая шерсть и ноги. Мы вернулись к костру.

— Кто их так напугал? — спросил я, озираясь вокруг. — Ведь за всё время нашего похода такого не было.

— Может, волки? — предположил Толя. — Или медведь?

— Вряд ли, — ответил Степан, — мы здесь часто бываем, но в это время, хоть эти звери голодны, но на оленей не нападают. Они едят дохлу рыбу, птицу, котора пропадает в больши морозы зимой, а весной оттаивает. Им хватат... Тут чё-то друго их пугануло. Надо сходить доглядеть стадо, может, оно всё разбежалось. Вы, ребята, идите к своим, а мы с Иваном сходим проверим, чё там стряслось, а потом он к вам придёт.

Мы пошли к лагерю. Тревожно оглядываясь вокруг, поеживаясь от страха, с ружьём наизготове, я шагал за Толей, боясь появления чего-то страшного, так напугавшего оленей.

— Трусишь? — оглянувшись, спросил он. — Я тоже что-то боюсь, как будто в чужой мир попали, не принимает он нас...

— Ты прав, райский мир грешников не воспринимает. Помнишь слова Белова, что если есть рай на земле, то он здесь, на Гемайне. А в нашей партии, видимо, сплошные грешники, вот нам и достаётся. А гобчик?! Столько уже натерпелись, что скоро совсем с ума сойдём.

— Да, я тоже уже подумываю, не слинять ли нам, пока живы, домой? Видимо, Михаила больше нет в живых, иначе Андрей бы его давно отыскал и привёл, ведь уже целый день прошёл.

— Не спеши, Толя, — посоветовал я, — вот придём в лагерь, тогда и видно будет. Может, он там.

Но в лагере ни Михаила, ни Андрея не оказалось. А нам от начальника досталось, как говорится, по первое число. Мы встретили его и Павлова Германа не доходя до лагеря. Они шли искать нас. Белов вначале обрадовался, что мы живы, а потом, назвав нас безголовыми, отчитал за беспечность. Мы приняли его справедливый гнев, как нашкодившие дети, понурив головы. Он спросил, всё ли в порядке на стойбище, мы ответили, что всё в норме.

— Что вы считаете нормой? — спросил Владимир Борисович. — Расскажите поподробней, что там натворила гроза и ураган? Почему Андрей не пошёл искать Михаила?

Мы рассказали ему, что Андрей сразу же, как потемнело от туч, ещё до грозы, видимо, почувствовал беду и, схватив котомку с ружьём, побежал в лагерь, на ходу он крикнул, что бежит спасать Мишку-Амикана. Судя по всему, он бросился сразу к «цыплятнику», потому что знал, что буря может уничтожить нашу палатку, и увёл Михаила. Но куда?

— Если рассуждать логически, то он мог увести Михаила только домой, — сказал Владимир Борисович. — Однако они у нас не были. Напрашивается вывод, что Андрей опоздал, палатка уже была завалена ощепьем расколотого дерева, а Михаил, не сняв её, куда-то ушёл, или его кто-то увёл ещё до удара молнии... Или в ураган попал, унесло вместе с деревьями...

• Но мы ведь видели, что смерч прошёл только по подножию Гемайна, к нам не поднимался и не мог унести его, — сказал Толя.

— А может, они уже спустились и смерч унёс в своём хоботе их? — возразил ему Павлов.

— А может, Михаила увела за собой Туземка вниз, он спустился с хребта и попал в вихрь. А Андрей по его следу тоже спустился и ищет его там? — предположил Толя.

— Какая Туземка? — недоумённо спросил Белов. — Из фантастического романа что ли?

Мы передали ему рассказ Докулина о Туземке, о её невидимой встрече с младенцем Лены, о чарующей мелодии, напомнившей песни сирен — русалок, полурыб с человеческими лицами из древнегреческой мифологии, которые, очаровывая, заманивали в гиблые места тех, кто их слушал.

— Неужели вы, дети мои, до сих пор не можете расстаться с детской фантазией, сказками и верите в них? — тяжело вздохнув и укоризненно глядя на нас, посетовал начальник.

Но неожиданно нас поддержал Герман Степанович:

— А почему бы и не поверить? Я ведь, можно сказать, с детства интересуюсь загадочным, из-за этого стал радистом, мечтаю до сих пор установить связь с космосом. Поэтому и пошёл работать в эту партию поближе к Тунгусскому диву. Верю, что это был космический корабль, а не метеорит, и что вполне возможно, здесь живут инопланетяне, умеющие перевоплощаться во что угодно и в кого угодно. Думаю, что здесь есть потомки их, имеющие сверхъестественные способности, но не умеющие ими пользоваться.

— Это шаманы? — спросил Толя.

— Возможно, шаманы в их числе. Они могут делать многое, кроме перевоплощения. Кстати, я ещё в Москве слышал, что здесь, где-то на Гемайне, похоронен самый большой шаман, вроде потомок инопланетян. Говорят, что его душа бессмертна. Живёт среди людей и помогает им во всём. Может, вы слышали об этом? — спросил он нас.

— Вот уж никак не думал, что наш парторг Герман Степанович может верить в мистику!

— Почти всё здесь выходит за рамки здравого смысла, сплошные загадки, — продолжил свои рассуждения парторг и, заметив наше смущённое загадочное переглядывание, спросил:

— Так всё же слышали вы об этом шамане или нет?

Я, пытаясь найти выход из нашего неловкого положения, решил перевести разговор на другое, спросив его, как радиста, сумел ли он связаться с начальством в Ербогачёне.

Герман Степанович, улыбаясь, ответил рифмованными строчками:

— Эта молния, зараза, связь накрыла медным тазом...

Но ему удалось по резервной рации связаться, рассказать об урагане и попросить помощи, чтобы с самолёта осмотрели бурелом и указали нам направление более лёгкого прохода к речке Илимпее, а главное, поискали Михаила с высоты.

За разговором мы пришли к палатке Шиловых, которая стала вроде штаба партии. Она стояла в самом надёжном месте, и в неё срочно перенесли командные атрибуты начальника с радиосвязью.

Алексей Матвеевич, окинув нас тревожным взглядом, спросил, нет ли каких вестей о Михаиле. Мы рассказали о перепуганных оленях, прибежавших к чумам, и что Степан с Иваном были вынуждены уйти в стадо выяснять, что их так напугало.

На этом повесть обрывается...

*ровдуга — замша из оленьей или лосиной шкуры

**наклякший — нависший, наклонившийся над чем-то (чаще о дереве)

Об авторе

Юрьев Владимир Иннокентьевич (1930-2015)

Родился 1 февраля 1930 года в деревне Юрьевой Катангского района Иркутской области. До шестилетнего возраста рос в родной деревне, а в 1936 году после раскулачивания отца и разорения родового гнезда семья была вынуждена спасаться от голодной смерти, уплыв на плоту в райцентр — Ербогачён. В 1938 году отец был репрессирован, объявлен врагом народа за взрыв никогда не существовавшего моста через реку Нижнюю Тунгуску, осуждён на 10 лет и сгинул неизвестно где и когда. Оставшись без отца, Владимир учился в Ербогачёнской школе. Не закончив 10 класс, в июне 1948 года он был вынужден завербоваться в Илимпейскую партию Амакинской экспедиции, искавшей алмазы в Катангском районе и Якутии.

В 1956 году, после реабилитации отца, был принят в комсомол, избран членом бюро райкома комсомола. В 1959 году бюро райкома партии утвердило его ответственным секретарём редакции районной газеты «Красный Север», переименованную позднее в «Правду Севера». По образованию журналист, одним из первых, в 1967 году, был принят в только что созданный Союз журналистов СССР. Работая в печати более тридцати лет, он проявил себя как талантливый журналист, владеющий разнообразными жанрами. Из-под его пера выходили не только информационные, но и острые публицистические произведения в прозаической и стихотворной форме в виде басен, частушек, былин, сказок, фельетонов. Он также автор лирических стихов, песен, рассказов, очерков и повестей.

Автор двух литературных сборников: стихов и прозаических произведений. Он не раз был победителем и дипломантом областных литературных конкурсов.

Владимир Иннокентьевич Юрьев награждён медалями, многочисленными Почётными грамотами, дипломами, являлся Почётным жителем района. Своей продолжительной трудовой и общественной деятельностью Владимир Иннокентьевич оставил заметный след в истории Катанги.

Владимир ЮРЬЕВ